— Ну, а вы чего? — добродушно спросил Иоанн. — Для вас же куплено. Давай, Первак, поснедай, а то одной кашей сыт не будешь. Особенно когда она без хлеба и без соли. Да еще и на воде поди? — осведомился, глядя на хозяйку.

— Это я при мужике моем щи жиром так крыла, что под наваром ничего не видать было, — вздохнула Настена. — А нынче щи хоть кнутом хлещи — пузырь не вскочит. Все толстопузым уходит. Было добро, да давно, а будет добро, да долго ждать, и бог весть, что теперь есть.

— А зачем в кабалу полезла? — строго спросил Адашев. — Али неведомо тебе, что чужие рублевики зубасты — возьмешь лычко, а отдашь ремешок?

— Чай, не без ума, понимаем, — сердито ответила Настена. — Да токмо рублевики эти муж мой упокойный брал. Чаял, что сумеет отдать, и как бог свят — непременно отдал бы, ежели бы с ним беда не приключилась. Потому и каша на воде. Где ж молоку взяться, коли отец Агапий еще по осени повелел корову на монастырский двор свести. Сказывал, половинку долга скостит за нее, а то, что я на них, толстопузых, месяц горбатилась по осени — реза. Это вода вниз несет, а реза завсегда вверх ползет, — и с горечью в голосе — уж больно накипело — попросила царя: — Хошь бы ты окорот им дал, государь. Не зря сказывают в народе, что попам да клопам на Руси жить добро. Вовсе продыху не стало. Нешто гоже так над нами измываться?! Или что же — они, стало быть, божьи люди, а мы чьи?

— Дай срок, милая, дай срок, — твердо пообещал ей Иоанн. — Покамест погодь немного. В одночасье лишь бог переменяет, — и вновь повернул голову к Адашеву: — А корову мы…

Тот со смущенной улыбкой развел руками:

— Прости, государь, но корову прикупить не успел. Да и не ведал я.

— Она и сама прикупит, было бы на что, — последовал непрозрачный намек.

Алексей Федорович вздохнул и полез в кошель, свисающий ниже пояса. Потряс его и вынул пару серебряных монет. Затем, подумав, достал еще одну:

— На корову с лихвой, государь. Тут еще и на кобылку останется.

— Ну, кобылка-то у них есть, а когда Первака к дьячку отправят, чтоб грамоте научился, тогда и сгодится рублевик.

— Вот ишшо, — фыркнул Первак. Рот его, так же как и у братьев, был битком набит едой, но коль речь зашла о нем, то промолчать он не мог. — Дьячку кажный месяц по деньге давать надобно. Эдак-то и по миру пойти недолго. Да и недосуг мне, — добавил он рассудительно. — Я мамане подсоблять должон. Опять же и не в чем мне зимой к нему ходить. Босиком по снегу не больно набегаешься.

— А ты не умничай тут, — звонко щелкнула его по затылку Настена. — Раз царь сказал — грамоту учить, так и будешь. А валенки я тебе прикуплю, не боись.

— А вот валенки как раз прикупать не надо, — заметил Адашев, развязывая узел на втором мешке.

— Ай, молодца Олеша, — восхитился Иоанн. — Неужто и об этом позаботиться успел?

— Я што? Твое повеление исполнял, государь, — учтиво склонил тот голову.

— Да это что ж деется-то?! — плачущим голосом воскликнула Настена, уже не в силах скрыть слез, бегущих двумя ручейками по румяным щекам. — Как же я расплачусь-то с тобой, государь?! — И, осекшись, охнула, глядя во все глаза на богатство, извлекаемое из мешка.

— На вырост брал, хозяйка, ты уж не обессудь, — повинился Адашев, выкладывая перед ней рубашки с нарядно расшитыми воротами и пять пар валенок, из которых самые маленькие как раз были в пору Перваку, а остальные и того больше.

Последними он извлек сапожки — тоже пять пар. С подозрением посмотрев на них, Алексей Федорович перевел взгляд на детей, прищурив глаз, прикинул, вздохнул и сказал в утешение:

— Велико — не мало. Чай, поболе тряпиц в носок подсунуть недолго.

— Ну это все ты вручаешь, хошь и по моему повелению, но токмо для детишек, — задумчиво произнес Иоанн, глядя на обомлевшую хозяйку, которая — ноги совсем не держали — молча сидела на лавке и жалобно глядела на царя. — А хозяйка у нас неодаренная остается.

— На селище монастырском торг знатный, ан все ж с Москвой не сравнить, — пожал плечами Адашев. — Одначе кой-что и для нее сыскалось. Но тут уж тебе надобно вручать, государь. — И, вынув из мешка аккуратно сложенный плат, подал его царю.

— Купчишки сказывали, что чистый хамьян [172], — усмехнулся Алексей Федорович. — То ли брешут, то ли впрямь, но краше не сыскал, — и, повернувшись к Настене, грубовато сказал: — Да сыми ты, наконец, подбериху [173]свою. А вот ни летника, ни шубы не сыскал, государь, ты уж не серчай. Были баские, да я испужался, что не налезет — вона какая она лосевая [174]— воеводы позавидуют.

Настена тем временем неловко потянула с головы платок, столь пренебрежительно оцененный Адашевым, и Иоанн поневоле залюбовался открывшемуся его глазам богатству ее светло-льняных волос, ворохом рассыпавшихся по ее крепким плечам.

— И тут схожа, — усмехнулся Иоанн, протягивая ей расшитый плат.

Не то чтобы он сравнивал ее со своей ненаглядной Анастасией Романовной, ан все равно было почему-то отрадно. И вдвойне, потому что вот уже три месяца пребывал с царицей в разлуке, которая к тому же была первой, а потому — непривычной.

— Ишь, три года прошло, а ты все в волосах [175], — одобрительно заметил Адашев.

Платок, который Иоанн сам развернул и накинул на Настену — та сидела недвижно, по-прежнему будучи не в силах пошевелиться, подошел как нельзя лучше. Наблюдательный Алексей Федорович, уже на торгу припомнив, что глаза у бабы вроде как синего цвета, в последний миг отказался брать зеленый и выбрал темно-голубой, тонко расшитый серебряной нитью, сплетающейся в диковинный узор. Сейчас эта нить в неярком свете горевших лучин таинственно поблескивала, извиваясь, будто язычки неведомого белого пламени.

— А и впрямь славно, — улыбнулся царь, сделав пару шагов назад, к противоположной стене, и любуясь хозяйкой. — Только под такой плат и эдакая одежда вовсе не личит. Ну уж одаривать так одаривать. Вели, Олеша, чтоб шубу мою из тороков вынули.

— На улице не май месяц, государь, — возразил Адашев. — А твоя приволока [176]хошь и мехом подбита, ан все едино — шубы не заменит.

— Сюда скакал — не зазяб, и обратно долечу — не замерзну, — не стал слушать тот. — Сказываю — неси!

Пока Адашев ходил за шубой, Первак робко подошел к Иоанну, несмело тронул его за руку и рассудительно произнес:

— Ты вон что, царь-батюшка. Я за добро твое и отслужить могу, чтоб не вовсе задарма. Ежели у тебя там в хоромах холопы заленятся, так ты меня покличь. Ну, там, дров тебе наколоть, али печь истопить, али в колодец за водицей студеной сбегать — я ж на все руки мастак. Тока не в это лето. Обгодить надоть, чтоб Хороня, — кивнул он на среднего брата, — в силу вошел, — мамане тож подсоблять кому-то надобно.

— Можно и взять, — серьезно ответил Иоанн. — Мне до зарезу такие, как ты, надобны. И погодить я согласный. А ты грамоте покамест обучись. Как азы освоишь — непременно возьму, — заверил он мальчишку. — Как раз к тому времени и Третьяк у тебя в годы войдет — пусть вдвоем матери подсобляют.

Тишка, слегка опешив, оглянулся на свою братию, потом, сообразив, кого имеет в виду царь, заулыбался, да и было с чего — приятно сознавать что и ты, невзирая на возраст, оказался хоть в чем-то посмышленее.

— То не Третьяк, а Желана, — снисходительно пояснил он. — Сеструха моя.

— Желана, говоришь? — улыбнулся и царь. — А поп яко нарек?

— Василисой, — пискнула пятилетняя девчушка и тут же стыдливо зажала ладошкой рот.

— Ты, расти, Василиса, а уж я сыщу Желане ее Желана, — пообещал Иоанн.

— Я и сама сыщу, — вновь не удержалась девчушка.

— Ишь ты, какая она у тебя бойкая, — подивился царь. — Вся в тебя, хозяюшка.

— И упрямая такая же, — усмехнулась Настена.