– Выучишь до конца, в один прекрасный день станешь рок-звездой. Конечно, почти никто вообще не учится. Берут хреновину в руки, начинают бренчать. Правда, в дурном настроении звучит дерьмово. Конец гитаре. А у тебя, похоже, есть время для практики.

– В своем роде я занят.

– В своем роде? Ну, ты теперь Фрэнк Синатра. Проклятье, малыш, только верни мне ссуду, чтоб ничего плохого с тобой не случилось. Мне жутко этого не хочется. Хотя ты и тупой сукин сын.

– Прямо сейчас пойду в банк.

– Иди, – сказал он, протягивая чековую книжку, а в последний момент снова отдергивая. – Шучу, малыш. – Наконец вложил ее в мою протянутую руку. – Возвращайся, когда станешь Джими Хендриксом.

Джими Хендрикс хорош. Я поклялся, закончив учиться по книжке, играть, как Джими Хендрикс.

День оказался удачным не в одном, а в нескольких отношениях – я добрался до банка на другом конце города, и ничего такого не случилось. Ни копов, ни мальчишек, которые тыкали бы в меня пальцами, хохотали, гнались за мной по улице; ни парящих над головой атакующих птиц, ни гигантских котов, ни астероидов, ни падающих звезд, ни кусков разбившейся ракеты, раскалывающих мне череп… Вполне реальные возможности, когда вы – это я. Отдал типу из ломбарда деньги и пошел домой.

Так устал, что сидеть и глазеть в окно представляется самой чертовски отъявленной глупостью, какую я когда-нибудь в этом мире делал. Смотрю на дым – ку облаков на небе, на дымные полосы от реактивных самолетов, на белую луну, которую вижу, хотя еще светит солнце. Бывает иногда странность: луна словно выглядывает время от времени, бросает на мир преждевременный взгляд и снова заваливается спать.

Взял гитару, сыграл несколько нот. Провел пальцами по струнам сверху вниз, брякнул, снова, сильнее, потом еще сильнее. На мой слух звучит хорошо, может, даже как Джими Хендрикс. Вскоре встал с инструментом в руках и забегал по комнате. ТРЕНННЬ… БРЕНННЬ! Я уже стал к ней привязываться, пока какой-то гад не испортил дело, заорав с улицы:

– Только возьми еще одну ноту, и я поднимусь, расколочу это дерьмо о твою распроклятую голову!

Я приоткрыл окно пошире, глянул вниз. Легко догадаться.

– Как домохозяин, – сказал он, – я тут запрещаю играть на гитаре.

– Никакой ты тут не хозяин! – крикнул я.

– Что ты сказал?

Я плотно захлопнул окно и положил гитару, думая, что пора в постель. И услышал стук.

Надо было, наверное, подумать как следует, прежде чем открывать дверь. Кто еще мог стоять за ней, кроме Шантиль. А рядом здоровенная девка, сплошь проколотая колечками, с полностью перекошенной физиономией. Точно трудно сказать, но глаза, нос и рот не совпадают. Когда она проговорила: «Я Стефани», стало ясно, что колечки расщепили язык в шести разных направлениях, куда смотрят косые глаза. Произношение как у Кота Сильвестра, жующего мраморные шарики. Вдобавок уши заколоты назад, будто под ураганом. В довершение от левого уха к носу тянется цепочка, как бы из опасения, что лицо убежит от самого себя. Трудно было б его упрекнуть за такую попытку.

– Заткнись, – сказала ей Шантиль. – Слушай, Рей, давай вдвоем с тобой зайдем.

И втолкнула меня в комнату, Стефани прошипела:

– Шаши!..

– Я сказала, заткнись.

Дверь закрылась. Шантиль повернулась ко мне – лучше сказать, ринулась на меня. Приветствие прозвучало лающим приказом:

– Привет, Рей. Как делишечки? – Впрочем, нет, она просто сказала: – Рей, у меня для тебя есть план, потрясающая идея, которая мне пришла в голову вчера вечером. Я подумала, что в округе полным-полно девчонок в пиковом положении, которые все бы отдали, чтобы чуть-чуть попробовать, да ни один нормальный парень пальцем до них не дотронется. Должно быть, тут в воде что-нибудь. При такой куче фабрик. Поэтому им глубоко наплевать, если ты не знаешь, чего надо делать, потому что они сами не знают. Могу сразу штук двадцать по именам назвать. Как я уже говорила, ни один парень в здравом уме не прикоснется к ним палкой длиной в десять футов. Вот тут ты и выходишь на сцену. Потому что за пятьдесят баксов только и надо потратить на каждую, скажем, минут пять, сколько сумеешь выкроить. Вот так вот. Срубишь побочно хорошие деньги.

– Не знаю. По-моему, нехорошо.

– Нехорошо? Сам увидишь, что хорошо, когда начнем дело.

– Не знаю, смогу ли брать плату.

– Чего? – Она расхохоталась старым знакомым смехом, который означает «смешно, и ты должен знать почему, а ни черта не знаешь, поэтому еще смешнее». – По-прежнему думаешь, будто я это делаю даром? Черт побери, до чего ж ты потешный придурок.

– Может, это тебя забавляет.

– Меня забавляет твоя дьявольская порядочность. Слушай, Рей, одни платят, другие получают. Вот как идут дела в мире. Просто радуйся, что существуют уродины, готовые платить тебе.Вот что забавно.

– Все мне без конца объясняют, как идут дела в мире. И у тебя странная манера просить об услуге.

– Это я тебеоказываю услугу.

– Не знаю. Я должен где-то провести черту.

– Черту? Детка, ты ходишь по кругу. Слушай, у тебя есть время до завтрашнего утра на раздумья. Утром я заскочу вместе со Стефани, и либо ты начнешь заколачивать бабки, либо будешь просиживать задницу на картонной коробке. У тебя даже телика нету, Рей, черт побери. Просто думай.

Она распахнула дверь, схватила Стефани за руку:

– Пошли.

– Ша-ша-шу…

– Заткнись, девочка. Столько ждала, еще день обождешь.

Шантиль права, телевизор мне нужен. Начинаю скучать по мультфильмам. Хочу подольше посидеть Дома, держась тише воды ниже травы, избегая неприятностей. Только не знаю. Девица Стефани кажется странноватой, как бы незрячей, словно мир для нее другой, чем для прочих. Не знаю, предчувствую опасность. Вдруг она в меня влюбится? Вдруг захочет выйти за меня замуж? «Стефани Пуласки… Мистер и миссис Рей Пуласки». С детьми я себя просто не представляю.

Две другие вещи толкают в противоположную сторону. Во-первых, можно купить телевизор. Во-вторых, девочки наверняка знают, где прячется Шарашка, поскольку слоняются по округе, не имея другого занятия, кроме приставаний ко мне и к Шантиль.

Поэтому я решил переспать это дело. У меня был долгий тяжелый рабочий день. Я выключил свет, лег и начал гадать, где мама. Как только заснул, увидел ее голову, такую огромную, что закрыла луну. Она грозила мне пальцем и вопила:

– Посмотри на патластые волосы. На шишковатую картошку, которую ты называешь носом. На обвисшие веки. На кривую голову…

Теперь я всегда первым делом просматриваю почту. С тех пор как пришел пакет с письмами, у меня возникло ощущение, что однажды почта все изменит, как-то наладит жизнь, даст ключ к загадкам, которые я так и не смог решить. Может, какой-нибудь список того, что надо делать, а чего не надо; пространное объяснение; микроскоп, телескоп, какое-нибудь измерительное устройство с инструкцией, что и для чего измерять, как сложить результаты и вывести правильное заключение, пока я, наконец, не увижу мир точно так, как другие.

В почтовом ящике лежит конверт. Я вскрыл его ногтем и вытащил чек от «Индастриал солушнс». На сумму три доллара девяносто восемь центов. На приклеенном к нему желтом листке написано: «Не возвращайся». Я смял чек, бросил на пол.

И принял решение. Договор скреплен печатью.

'Поэтому впустил явившихся Шантиль и Стефани. Осталась одна Стефани. Шантиль только сказала:

– Хорошо подумал, Рей. Ты умнее, чем кажешься с виду.

Потом дверь закрылась. Я остался наедине со Стефани. Она как бы захихикала, принялась раздеваться. На теле какие-то крупные блямбы, которых я почему-то раньше не замечал. Через десять секунд мы барахтались голышом. Через тридцать секунд она сидела на краешке постели.

– Это всё?

Так, по крайней мере, я понял, услышав: «Шё-шё-шё?»

– Просто ты слишком хорошенькая, – сказал я.