Лукас задержался у окна и заглянул в него, желая узнать, кто сегодня дежурит, и увидел жену. Первым его побуждением было поскорее улететь, чтобы чувство сожаления, утихшее во время полета, снова не затуманило ум и не отяготило тело. Но лицо Иоланды было таким горестным, а выражение опухших глаз таким страдальческим, что ее боль отозвалась в его сердце. Нет, сказал он себе, невозможно бросить ее в таком отчаянии, а самому лететь к прекрасной незнакомке, чтобы сделать ту счастливой. Он должен сказать жене, как сожалеет, что причинил ей и дочери горе. Объяснить, что все это – нелепая ошибка, а никакое не самоубийство. Что он постарается насколько возможно искупить свою вину в смерти Алекса. И что всегда будет ее любить. Да, он обязан сказать ей все это.

И Лукас опустился на тротуар перед окном. Иоланда повернулась к окну и посмотрела в темноту, словно почувствовала его присутствие.

Лукас достал из кармана вторую свечу и сказал:

– Я принес тебе подарок. Если я стану являться тебе в снах, зажигай ее. Хотя не думаю, что стану. Мертвым не следует тревожить тех, кого они любят. Из жалости к ним они должны оставаться мертвыми. Но трудно сказать, что случится со мной после смерти.

Лицо Иоланды не дрогнуло. Она не отрывала глаз от лица мужа, словно его подарок был нисколько ей не интересен.

– Мой дорогой, мой любимый, – проговорила она.

Счастье переполнило сердце Лукаса. Она все еще любила его!

– Я знаю, ты меня слышишь, – продолжала Иоланда. – А вот услышу ли я снова твой прекрасный голос? Если нет, зачем мне жить без тебя? Как-то я уже говорила тебе это, помнишь? Ты тогда засмеялся, может быть, ты и сейчас смеешься. Но на этот раз ты убедишься, что те слова шли от сердца. Если я больше не услышу твой изумительный голос, то пойму, что тебя нет на этом свете. Но тогда я приду к тебе, где бы ты ни был.

Лукасу сейчас было вовсе не до смеха.

– Не делай глупостей! – крикнул он. – У тебя столько всего, для чего стоит жить! Если ты умрешь, кто же расскажет моему внуку, каким я был на самом деле? Уж конечно, не наша дочь.

Иоланда продолжала смотреть на него, но ее лицо не меняло выражения. Лукас решил, что она видит его, но не слышит сквозь толстое стекло. Он направился к двери, взялся за щеколду и попытался отворить ее, и тут сработала сигнализация.

– Что такое? – воскликнула Иоланда, всматриваясь в темноту за окном. – Что происходит?

Чертыхнувшись, Лукас пошарил в кармане. Но ключи остались в машине, ведь он включал зажигание.

– Мы его теряем! – воскликнул сдавленный голос позади. Он оглянулся и увидел, что к нему бежит Зефира, а за ней двое мужчин в белом, катившие странный аппарат на колесах.

– Остановите его! – крикнула она мужчинам. – Если он войдет в дверь, мы потеряем его навсегда.

Пытаясь не поддаться панике, Лукас со всей силы налег на дверь, крича Иоланде, чтобы она его впустила. Но Иоланда продолжала стоять на месте, смотрела в окно на Зефиру и мужчин и повторяла только: «Боже мой, боже мой!»

Зефира и непонятные мужчины уже совсем близко подбежали к Лукасу, и спастись он мог, только снова взлетев.

– Вернись! – крикнула Зефира. – Слышишь? Ты трус! Спускайся вниз!

Мужчины бросили свою машинку и ухватили Лукаса за ноги. Застрявший на взлете, Лукас швырнул в них свечу, рванулся вправо, влево, пытаясь высвободить ноги, но все было тщетно.

– Вот теперь ты мой! – взвизгнула Зефира. – Мой!

Из губ Иоланды вырвался протяжный вопль. Лукас увидел, как она закрыла лицо руками. «Зефира все лжет, – хотел крикнуть Лукас, – никогда я ей не принадлежал». Но тут рядом с матерью появилась дочь и крепко взяла ее за плечи, словно желая оградить от недостойного супруга и утешить. А мрачный взгляд, который она послала отцу, был полон такой ненависти и невыразимого укора, что вытянул из него всю душу, и он рухнул вниз, словно жизнь окончательно покинула его.

Лукас обожал дочь. Иоланда никогда не видела его более счастливым и гордым, чем во время бесед с дочерью, когда она рассказывала ему что-нибудь новое. Ирен тоже любила отца. И очень надеялась, что у нее родится мальчик – она слышала, что мальчики больше всего похожи на дедушек по материнской линии. Она даже не смотрела на экран, когда ей делали ультразвуковое обследование, чтобы не обнаружить, что вынашивает девочку. Но по мнению Иоланды, это не объясняло, почему Ваула так поспешила позвонить Ирен и рассказать, что случилось с ее отцом.

– Она посмела разбудить тебя среди ночи? – воскликнула она.

– Ведь это мой папа!

– Ты в положении! Она что – надеется на выкидыш?

– Так ты поэтому сама мне не позвонила?

Иоланда сжала кулаки в карманах пальто. Ее ужас перед перспективой потерять мужа и лучшего друга заслуживал если не поддержки и утешения со стороны дочери, то, по крайней мере, уважительного молчания. Но, не успев приехать в больницу, Ирен обвинила мать в том, что она звонит по телефону любовнику. Если это и была шутка, то весьма дурного толка. Иоланда оставила ее без ответа. Дочь, видимо, в таком же смятении, как она сама. По крайней мере, она так думала, пока Ирен, которая за краткостью брака еще не успела испытать себя как жену и мать и потому самодовольно уверенная в своей непогрешимости, не сказала ей с вызовом:

– Ты боялась, что у меня будет выкидыш? И только поэтому не позвонила мне? Лучше скажи правду, пока я сама все не узнала.

Иоланда набрала в легкие воздуху. Если она немедленно не выяснит, в чем дело, а Лукас вдруг умрет, то дочь никогда не простит ей то, что она спала, пока он сидел закрывшись в автомобиле со включенным двигателем. И она спросила:

– Что случилось, Ирен? Ты упрекаешь меня, потому что я не сделала то, что сделала Ваула? Но я спала двумя этажами выше гаража, а она за соседней дверью.

Но лицо дочери оставалось таким же жестким и непроницаемым, как лицо полицейского, ведущего допрос подозреваемого. Хуже того: она превратилась вдруг в свекровь, которой у Иоланды никогда не было. В свекровь с наклонностями следователя.

– Если ты спала, как же потом оказалась в гараже?

– Я проснулась. И когда увидела, что папы нет в постели…

– Тебя что-то разбудило?

– Нет… я проснулась сама.

Ирен еще больше помрачнела.

– Когда Ваула нашла папу в гараже, она стучала тебе в дверь. Может, ты проснулась от этого?

– Она не стучала в дверь. Я бы услышала.

– Зачем же ей врать?

Иоланда безнадежно ссутулилась. Она поняла, что дочь больше склонна верить женщине, спасшей ее дорогого папочку, чем матери. Не этого ли добивалась Ваула? Иоланда вспомнила сцену в гараже: Ваула вытащила ее мужа из автомобиля и позвонила в службу спасения, но саму Иоланду будить не стала – чтобы добиться расположения Лукаса, которого он ей никогда особенно не выказывал. Чтобы сделать Иоланду виноватой. Чтобы завоевать доверие его дочери – она ведь знала, как много значит для Лукаса мнение дочери. Но как все это объяснить дочери, чтобы не быть об – виненной в стремлении опорочить женщину, которая сделала все для спасения Лукаса?

– А когда Ваула сказала мне, что вчера вечером ты встречалась с мужчиной, она тоже солгала? – продолжала Ирен холодным беспощадным тоном. – Она уверяет, что какой-то мужчина высадил тебя у дома в одиннадцать часов и что ты была слегка навеселе.

Иоланда почувствовала приступ тошноты.

– Вот гадина! – прошипела она. – Лицемерка! Шпионит за мной, подлизывается к моим мужу и дочери, разыгрывает добрую самаритянку. А сама и на Второе Пришествие бы не явилась, придись оно на день розыгрыша лотереи. Я прибью ее дрянной язык гвоздями к нёбу, пусть даже это будет последнее, что я сделаю в жизни.

– За что же? За то, что она старалась помочь папе на жутком морозе, пока ты нежилась в постельке и мечтала о своем любовнике? – Ирен с отвращением взглянула на мать. – В твои-то годы! Ты без пяти минут бабка.

Иоланда открыла рот. Ее дочь перевернула все с ног на голову, и это даже больше расстроило Иоланду, чем ее неприкрытая агрессия. Едва сдерживая слезы, она выговорила дрожащим тонким голосом, словно они поменялись ролями и дочерью была она: