Отец так и продолжал зависеть от этих отвратительных мужчин-мошенников и подлых женщин. Мы смотрели сериал вместе, рискуя, что слезливая мыльная опера повлияет и на нас. Примерно за десять дней до смерти отец внезапно тряхнул головой, громко щелкнул языком и с удивлением заметил: «Как можно смотреть такую несусветную чепуху?» «Эти люди отвратительно поступают друг с другом, – заключил он так, будто его мнения спрашивали, а он впервые смотрел сериал. – Как можно делать такие ужасные фильмы!» Он встал и поплелся в постель. Мы изумленно переглянулись, удивляясь этой внезапной утрате иллюзий. Может, наш отец достиг просветления?
Пока отец спал, мы с сестрами сели на кухне выпить чаю и разговорились о том, не мог ли его гневливый характер повлиять на физическое состояние. Нам было сложно принять тот факт, что рак беспричинно поражает людей. Отец всегда вел здоровый образ жизни, проводя большую часть времени на свежем воздухе. Возможно, на него повлияло уничтожение монастырского сада, в который он вложил немало сил? Или над ним взяли верх пренебрежительные бесконечные замечания матери? Он слишком долго терпел их горечь. Питание тоже оставляло желать лучшего. Он пристрастился к шоколаду с тех пор, как десять лет назад бросил курить.
Никто не знал, что именно вызвало болезнь, но я чувствовала, что самую важную роль в этом сыграли тайны и неразрешенные конфликты прошлого. Отец никогда не выяснял отношений до конца: он жил в конфликте с каждым членом своей большой семьи и с несколькими другими людьми, такими, как мать Альбион. В его прошлом было много тайн, которые вполне могли угнездиться в кишечнике и устроить там ужасное пиршество.
В те последние недели жизни отца я очень надеялась, что он раскроет нам душу, поделится тем, о чем жалеет, попросит у нас прощения и умрет счастливым в окружении растроганных детей.
Он достаточно близко подходил к этому дважды, один раз – когда мы сидели на улице в тени деревьев. Я читала, а он молчал, погруженный в размышления. «Я обо всем рассказал отцу Бену, – через некоторое время произнес он. – Теперь все в порядке, верно?»
Этот священник выслушивал исповеди моего отца в течение многих лет, но вот это «верно» отражало скрытые сомнения родителя. Я видела его напряжение, и оно было вызвано не только физической болью. Воспользовавшись этой возможностью, я сказала: «Только тызнаешь, все ли в порядке, папа, и надо ли тебе исправить что-то в отношениях с людьми или Богом». Я не осмелилась выразиться точнее.
Он нахмурился. Несмотря на внутреннее замешательство, отец должен был постоянно убеждать себя в том, что Высшее Начальство, как он звал католического Бога, все для него устроит. Он надеялся на милость этого Начальства, как послушный мальчик, готовый принять наказание от строгого, но мудрого отца. Он воспринимал свое страдание как наказание: Бог делал это ради его же собственного блага. Он требовал, чтобы никто не давал ему лекарств, способных ускорить уход из жизни, желая, чтобы смирение было абсолютным. Когда мы, наконец, стали вводить ему через капельницу морфий, он заявил, что боится, что его «уберут», и поверит только слову медсестры.
«Я спокоен», – неожиданно произнес он, когда мы в очередной раз наслаждались свежим воздухом. Я сидела неподалеку с книгой. Пустой разговор был не уместен, и отец не хотел, чтобы я читала ему вслух. Он обдумывал странный факт своего умирания и то, что он уходит прежде своей жены.
Я сказала: «Я знаю, что ты спокоен, папа, но хочу, чтобы ты был счастлив».
Он казался мне очень печальным, но я опустила глаза в книгу. Он громко спросил: «Откуда ты знаешь, что я не счастлив?»
И тут я его огорчила. Ощутив глубокую важность его вопроса, я не дала себе времени осознать это или сказать ему правду. Вместо этого я отмахнулась от него, о чем позже невероятно жалела.
«Ты сам знаешь, счастлив ты или нет», – проговорила я, и сознание мое опустело, отказавшись принять внезапный подарок – доверие отца. Он подал знак, а я пренебрегла этим. Даже когда он повторил свой вопрос, я ответила ему все той же глупой фразой.
Тем не менее в душе отца произошла неожиданная перемена. Как-то к нему пришли две монахини, его старые друзья; покинув комнату больного, одна из них подошла ко мне с важным сообщением: отец попросил сестру Викторию передать мне, что «просит прощения за то, что был так жесток с Карлой». От удивления я раскрыла рот.
Когда монахини ушли, мне захотелось взглянуть на отца. Не глядя мне в глаза, он сказал в свое оправдание: «Ты всегда была такой упрямой, Карла», – и отвернулся. Помнил ли он тот невероятный ужас, что пробуждал во мне, вынуждая молчать о своих диких выходках? Он извинился за свою безжалостность, но не лично передо мной. Но большего ждать не приходилось. Я видела, что его невероятная жестокость давит на него тяжким грузом и он просит прощения.
Его остальные тайны предназначались только для ушей священника и не обсуждались с людьми, которым он причинил боль. Не стоило ожидать от него открытых признаний: даже перед лицом смерти отец не стал менее замкнутым. Внутри я испытывала боль за нас обоих. Что же происходит с человеком, если прощание с телом, с миром и со своей семьей не способно разрушить такую скрытность? В последние дни он был любящим и нежным со всеми нами, что было невероятно трогательно. Он проявлял любовь, и мы чувствовали его искренность. И все же он не мог умереть абсолютно счастливым, решив вместо этого держаться своей веры, обещавшей полное прощение через исповедь священнику, и надеясь, что его Бог будет к нему справедлив.
МОЯ МАТЬ, пребывая в те невероятные дни в более здравом уме, нежели во многих других случаях, попросила, чтобы ее привели к постели умирающего мужа. Ее одела и подготовила заботливая медсестра. Мать приехала на специальном такси для инвалидов, и я вкатила ее кресло в просторную комнату, где отец, втайне представлявший, как отлично заживет после смерти жены, лежал, опустив голову на подушку. В его глазах вспыхнула неподдельная радость при виде женщины, утверждавшей, что она все знает лучше его. Несмотря на свою хрупкость, она осталась такой же самоуверенной. Когда мать увидела отца, щеки ее вспыхнули, взгляд стал пристальным, а лицо осветилось внутренним светом. Я поставила кресло у кровати, следуя ее молчаливому указанию, и тихо направилась к выходу из комнаты. Перед тем, как прикрыть за собой дверь, я обернулась и застыла на месте: так меня поразило то, что я увидела.
Иссохшая, скрученная артритом рука матери лежала в большой костлявой ладони отца; родители смотрели друг другу в глаза, и взгляды их полнились бессловесной любовью. В комнате было сумрачно, и казалось, что преображенное лицо отца излучает радость и страсть. Чудо их любви наполняло комнату ощутимой энергией. Их ждало неотвратимое и окончательное расставание, и в их жизни не оставалось ничего иного, кроме истины взаимной любви.
Неожиданно я поняла, что их не покидала любовь, даже когда они дрались, предавали, ненавидели и унижали друг друга. В тот священный момент благодати они подарили друг другу прощение. Я поняла, какой нелепой ошибкой было судить происходившее между ними в прошлом – только они одни знали цену каждого события своей совместной жизни.
НЕСМОТРЯ на расписание дежурств, наш отец умер в одиночестве: это случилось в четыре часа утра, сразу после визита матери. Никто из нас в ту ночь не спал. Мы пили на кухне чай, когда скорее почувствовали, нежели услышали последний хрип отца. Мы вбежали в комнату и увидели его судорожно открытый рот, не способный сделать вдох. Это был крик в небеса. Дух моего отца начал путешествие на свободу.
Перед приездом похоронной команды у нас было почти четыре часа, и нашим братьям хватило времени взглянуть на отца в последний раз. Я хотела, чтобы его не трогали как можно дольше, и дух полностью покинул тело, но мои сестры, испуганные смертью, настояли на том, чтобы тело забрали как можно быстрее.
