В колледже мы прежде всего были монахинями, а потому не участвовали в общественной жизни и не слишком тесно соприкасались со студентами или светскими учителями. Все изменилось в один момент, когда в Седжли Парк началось наводнение после многодневного ливня. Тревога росла вместе с уровнем воды, поднимавшейся в садах: сначала она плескалась у стен во внутренних двориках, а потом начала струиться по полу колледжа.
И так случилось, что именно я, обычно столь непрактичная, догадалась, почему это происходит: стоки оказались забиты летним мусором. Вода все прибывала, а потому я решила действовать. В тот момент я находилась в коридоре вместе с преподавателем английского языка миссис Грин, женщиной пятидесяти лет, обладавшей сильным, лишенным всякой сентиментальности характером, и ее молодой подругой, тоже учителем. «Они достаточно взрослые, чтобы понять, что монахини – просто люди, с такими же телами, как их собственные», – подумала я, сняла платок, черный чепец и протянула им. Мой план был таков: выбраться через окно и нырнуть под воду, чтобы расчистить стоки. Я не могла себе позволить повредить хрупкие стежки и рюш чепчика, а платок препятствовал бы движению рук. Должно быть, в белом нижнем чепце и без волос я была похожа на персонажа комиксов. «Не страшно», – подумала я, подняла юбку, выбралась наружу через окно и опустилась под воду в поисках стоков. Довольно быстро я нашла один, затем другой, убрала мусор, вернулась тем же путем в здание и забрала сухие части одежды. Я вымокла насквозь. Уровень воды немедленно упал, по крайней мере, в той части колледжа, где были мы, и у меня появился повод чувствовать себя довольной. Я надела сухой чепчик и платок поверх мокрой одежды и прошла мимо других монахинь, учителей и студентов, вычерпывавших воду ведрами. Я чувствовала себя героиней, но о моем подвиге никто ничего не сказал. Что ж, чем меньше говорят, тем лучше!
В СЕДЖЛИ мы становились свидетелями умирания, смерти, а также безумия.
У нас было несколько пожилых монахинь – вероятно, для того, чтобы уравновесить большое число молодых. Это были учителя на пенсии и пожилые рабочие сестры. Рабочие сестры были малообразованны и служили Богу и общине, выполняя простую, не требующую большого ума работу, – готовили, стирали, убирали и гладили белье.
Классовость пронизывает в Англии все сферы жизни, и снобизм является врожденным качеством верхов, а потому никто не мог гарантировать, что подобное проявление превосходства не возникнет и в монастыре. Рабочим сестрам часто доставалось: их словам попросту не верили, чего никогда не случалось с так называемыми образованными матушками и монахинями.
Одна из этих женщин, сестра Джероми, вот уже несколько недель жаловалась на боль в груди. Она была старая, лет восьмидесяти, и с трудом дышала. У нее были грубые руки, сгорбленное тело и большой сморщенный рот на изборожденном морщинами лице. Выросшая в бедной английской деревне, она имела привычку жалостливым голосом сетовать на свое плохое самочувствие. Рабочие сестры обычно трудились молча, стараясь оставаться незаметными. Их задачей было прислуживать остальным и помалкивать, не попадаясь на глаза. Поэтому на мольбы сестры Джероми не обратили внимания, с раздражением выбросив их из головы. У медсестры не было лекарства для облегчения ее состояния, а врача так и не позвали.
После службы, когда мы поднимались по широкой лестнице в столовую, сестра Джероми, отскребавшая перила, упала на лестнице и осталась там лежать лицом вниз. Все прошли мимо, включая настоятельницу, которую, несомненно, возмутила такая драматичная симуляция. Там, на ступеньках монастырской лестницы, сестра Джероми и умерла. Два дня она пролежала в гробу на лестничной площадке, чтобы мы могли помолиться за ее душу и выказать свое уважение, которого она не получала при жизни. Я встала на колени рядом с ее бездыханным телом, наконец-то освобожденным от бремени тяжелой постоянной работы, от унижений и боли, и склонилась, чтобы поцеловать ее холодные сложенные руки. Мои губы ощутили плесневелый вкус, который я не забуду никогда. Я скривилась и убежала прочь, чтобы сплюнуть и избавиться от противного вкуса на губах вместе с сентиментальными чувствами по поводу мертвых монахинь в гробах.
Вскоре после этого я оказалась свидетельницей ужасной кончины другой сестры нашей общины. Она лежала в комнате на самом верху, рядом с лестничной площадкой неподалеку от столовой, и мы часто проходили мимо. Когда я зашла к ней, она была очень беспокойной, тяжело дышала и закатывала глаза, не имея возможности говорить, но прекрасно осознавая собственное состояние и все, что ее окружает. Рядом на столике стояла бутылка глицерина и пипетка для смачивания пересохшего, хрипящего горла. Я взяла пипетку и приблизила ее к лицу умирающей сестры. Она увидела пипетку и открыла рот, словно оголодавший птенец. Ей было мало глицерина, и она продолжала держать рот открытым.
Кто-то сказал: «Не давай слишком много, ей это вредно!» Я прислушалась, полагая, что советчица обладает медицинскими познаниями, которых нет у меня. Умирающая была с ней не согласна. Глаза ее распахнулись, рот открылся еще шире, дыхание стало более тяжелым.
Почувствовав ее глубинный страх, я с холодным удивлением поняла – все, что она узнала за свою религиозную жизнь, потеряло всякое значение перед лицом реальной смерти. Все мысли о загробных наградах за жертвенную жизнь исчезли из сознания, как и убеждение в том, что Бог ее любит. В час крайней нужды она утратила веру, которая перестала что-либо значить, и все ее жертвы превратились в эгоистическую бессмыслицу, не научившую ее подлинному смирению. Ее оставили – так мне показалось. Тысячи молитв Богоматери и просьбы о том, чтобы Дева Мария молилась за рабу Божью в смертный час, судя по всему, не были услышаны.
Мы не знали, как облегчать страдания умирающих, и не могли помочь этой женщине, одной из наших сестер. Мы могли только бормотать банальности, восклицать: «Боже, как это ужасно!», «Иисус, Мария и Иосиф, помогите ей», – и читать избитые отрывки из молитвенника.
Бедная женщина много дней мучилась в ужасной агонии. Я не знаю, как люди умирают в обычных больницах, но не могу представить себе ничего хуже, чем подобная медленная смерть в полном сознании и без всякой возможности попросить об облегчении, а то единственное, что могли ей предложить, представляло собой смесь сострадания и пошлости. Сестры, оказавшиеся свидетелями ее мук, могли бы задуматься и спросить себя, что же не так с нашей жизнью, если она заканчивается подобным образом, однако мы жили в полном невежестве, отказываясь мыслить. Истина очень медленно проникает в сознание, полагающее, что все правильно и так.
ПОСЛЕ трех лет обучения в Седжли Парк я получила диплом преподавателя. Настал день прощания. Мне необходимо увидеть Элис и поговорить с ней, и на этот раз я не совершу ошибки!Я надеялась, что наступило самое подходящее время, к тому же есть повод для любящего объятия, но все оказалось не так. Трясясь как осиновый лист и пытаясь это скрыть, я стояла перед ней и протягивала руку, стараясь вести себя как обычно.
«Пока, я уезжаю, – сказала я и больше не смогла ничего вымолвить. Как я ненавидела свою неловкость! Почему я должна быть такой глупой, косноязычной голландской деревенщиной, полной противоположностью общительной ирландки?
Элис вежливо пожала мне руку. На ее лице не промелькнуло ни тени симпатии. Она печалилась из-за расставания со своей подругой, сестрой Имельдой, канадкой, которая, как и она сама, любила поболтать. Стоя перед Элис, я поняла, что она думает и чувствует, и меня пронзило ощущение предательства. Элис не чувствовала ко мне ничего, кроме случайной жалости. Она избегала меня не потому, что моя любовь к ней была против правил, – просто я ей не нравилась. Она и сама не избежала сильной привязанности к той, что была ближе ей по образу мыслей и взглядам на мир. Это горькое осознание унесло прочь лелеемую мной надежду на то, что она меня полюбит.
