После этих мыслей о наслаждении приходило чувство вины. Некоторое время я могла оттягивать наказание, но рано или поздно оно должно было свершиться. Туго заплетенной плеткой с узлами я беспощадно хлестала себя по голым ногам и бедрам. Иногда это было очень болезненно, и я вся дрожала, особенно если ноги были холодными, а иногда возникало тепло и приятное ощущение. Порка обостряла боль в варикозных венах, появившихся у меня еще в подростковом возрасте.
С течением времени Элис стала более спокойно относиться к происходящему. Возможно, она почувствовала, какое глубокое и бесконечное страдание я испытывала, хотя я с головой ушла в учебу и старалась по возможности принимать участие в жизни общины. Однажды утром во время общих размышлений она совершила довольно смелый поступок, нарочно встав на колени рядом со мной, словно выражая так свою солидарность или поддержку, – возможно, она подумала, что может проявить немного любви в этом Богом оставленном месте. Однако я не знала, что именноона хочет сказать, и притворилась, будто не замечаю ее. Долго это не продлилось: настоятельница увидела Элис, подошла, положила ей руку на плечо и шепотом попросила перейти на другую сторону, что та и сделала.
Тем вечером в пятницу настало время благословения верующих дароносицей. Хористы отправились наверх. Я любила красоту и сладость нашей музыки, наслаждаясь мелодичностью своего голоса, который практически не слышала в течение дня. Пение выражало суть моей души, и я чувствовала энергию, свободно текущую по всему телу. Мне казалось, что мы пели как ангелы.
Нашим искусным органистом была не кто иная, как неуклюжая сестра Гертруда, печально известная преподавательница географии. Когда она нажимала на педали древнего инструмента, ее полное тело манерно раскачивалось, и благодаря помощи умелого оператора мехов рождалась прекрасная музыка, которую она умела подбирать ответственно и с хорошим вкусом. Ее толстые пальцы творили волшебство: она безупречно играла всё, начиная от Палестрина, Паганини, Гайдна и Моцарта и заканчивая Бруком, Альбинони и Верди. Наш постоянно расширяющийся репертуар включал работы Вебера, Скарлатти, Цезаря Франка и Шуберта, не говоря уже о тщательно изученных григорианских хоралах под руководством спокойных монахов– бенедиктинцев, которые изредка пели вместе с нами.
Сестры, преподававшие в школе, часто возвращались домой как раз во время благословения, и некоторые из них присоединялись к певцам. Так случилось, что Элис оказалась наверху и снова опустилась на колени рядом со мной. Там, где располагался хор, не было настоятельницы – она находилась внизу, в обществе пожилых сестер и студенток. Одежда Элис, вымокшая под осенним манчестерским дождем, приятно пахла. Я не решалась взглянуть на нее или улыбнуться. Я могла лишь наслаждаться ее присутствием, ее свободным духом, которому невероятно завидовала. Боже, это так восхитительно и так больно!По моим щекам текли слезы: я не могла удержать их или скрыть, и они впитывались в накрахмаленную льняную подвязку под подбородком. Я не смела вынуть платок и тем самым выдать себя. Я продолжала петь. Любовь сделала мой голос более красивым и сильным. Я хотела, чтобы Эллис услышала меня! Я пела о любви к ней в «Te Deum» и «Ave Maria», и ее сердце должно было это почувствовать. В конце, в тишине размышлений, прежде чем спуститься вниз, я была рядом с возлюбленной, пребывая в ослепительном свете любви, – если б только она могла увидеть ее или почувствовать.
Но Седжли Парк запомнился мне не только из-за Элис. Разумеется, я помню лекции и учебную суету, большие комнаты с высокими потолками, эхо шагов в главном холле. Были автобусные экскурсии и походы в Манчестерский университет на лекции, в том числе и на лекции о Фрейде. Из них я узнала, что маленькие дети тоже обладают сексуальностью и их потребность в тактильном контакте, тепле и любви, а также их исследования собственной чувственности являются формой аутоэро– тической сексуальности.
Однажды субботним утром Элис поручили обойти всех и сообщить срочное распоряжение настоятельницы. Не помню, о чем именно шла тогда речь, но меня настолько удивило это внезапное событие, что я оказалась захвачена врасплох: прямо передо мной стояла Элис и смотрела мне в глаза, вопросительно склонив голову и желая убедиться, что я ее услышала. Наверное, я должна была ответить на какой-то вопрос, но смогла лишь прошептать: «Красавица. Ты красавица».Как дурочка, я в упор смотрела в ее глаза и могла бы смотреть в них вечно. Элис спокойно выдержала мой взгляд, моргнула и, поняв, что не получит вразумительного ответа, ушла, а я осталась стоять, будто только что увидела призрак. Увы, я была неисправима! Элис шагала прочь, чувствуя спиной мой взгляд; каблуки ее стучали по паркету, широкие бедра покачивались.
Наступили летние каникулы, наполненные развлечениями, в том числе и концертами. Сестры часто разъезжались в свои монастыри в зависимости от волеизъявления их настоятельниц. Оставшиеся с удовольствием развлекали концертами посетителей и пожилых членов общины. Это было редкое время творчества и веселья. Несколько пьес были взяты из представлений предыдущих лет, проходивших где-то еще, но для меня они были новыми, и я много смеялась глупостям, с которыми мы выходили на сцену. Помню, что смех вызывал у меня боль – болели живот и лицо, привыкшее к слезам и чрезмерной серьезности. Я смеялась всему подряд, не в силах сдержаться, и тут же сгибалась пополам от боли, пока не наступало облегчение. В результате от смеха у меня начала болеть голова.
В то время Элис особенно веселилась, хотя не обращала на меня внимания. Только раз мы встретились лицом к лицу за кулисами театра, где слонялись без дела. Она любовалась шелковым материалом, прижимая его к лицу и примеривая в качестве головного убора. Шелк был ярко-красным, но она называла его настоящим именем – багряный. Такими были цветы растущих во дворе рододендронов. Я замерла, увидев, как прекрасно шелк подходил к ее темным бровям и глазам. Она превратилась в настоящую цыганку! Заметив меня, остолбеневшую от восхищения и слабо пытавшуюся улыбнуться, Эллис бросила шелк на пол и повернулась спиной ко мне. Я обиделась и едва не расплакалась. Я же просто помешана на Элис, а это неправильно, сказала я себе и придумала новое наказание – никогда больше не смотреть на багряные цветы рододендронов.
СЛЕДУЮЩИЕ два лета я провела вне монастырских стен, наслаждаясь великолепием английской природы. Со своими спутницами я гуляла вдоль высоких изгородей из многочисленных диких цветов, собирала букетики и наполняла корзины ежевикой. Я сидела под старыми деревьями на широких роскошных газонах, читала или делала наброски. Моими любимыми объектами были деревья – я рисовала их углем и карандашом. Они были так прекрасны! Их гордые обнаженные стволы, мускулистые руки-ветви, складки в их белой плоти, шепчущие листья…Как и в храме, когда поблизости оказалась Элис, мое тело забилось в конвульсиях экстатического наслаждения. Я не стала сдерживаться, поскольку меня никто не видел.
На фоне тех летних месяцев, что я провела с сестрами, которых видела недостаточно долго, чтобы запомнить по именам или в лицо, выделяется лишь одно крошечное событие. Я сидела за длинным обеденным столом среди радостных женщин, которые в тот момент шумно и с удовольствием разговаривали друг с другом. Я была чужой в этом необычном месте, и мне не говорили: «Привет! Рада снова тебя видеть!» – но кое-кто заметил мое отстранение. Это была пожилая, но довольно живая и опытная монахиня. Я никогда не замечала ее; она находилась в стороне, наполняя тарелки пирожками и не участвуя в беседах. Проходя мимо, она вдруг положила мне руку на спину между плеч. Это был такой теплый, такой невероятно добрый жест, что я помню его до сих пор. Мне стало намного легче – напряжение спало; ее тепло проникло в самую глубь моей души, сказав, что меня любят, что все будет хорошо. Я всегда легко краснела, и в тот момент вспыхнула из-за внезапно нахлынувшего сильного чувства, возникшего как благодать. Я повернулась, заметив улыбку на лице старой монахини, а потом она ушла – настоящий ангел в образе мудрой, молчаливой сестры.
