В один из этих дней нам позволили принять дополнительный душ. Стояло лето 1959 года, самое жаркое за последние пятьдесят лет, и мы страдали от непрекращающейся сорокоградусной жары. Обычно нам полагалась лишь одна ванна или душ в неделю (при этом мы были в сорочках, чтобы не видеть собственных тел), а в остальные дни мы умывались в тазу холодной водой по утрам и горячей по вечерам, так что дополнительный душ был со стороны наставниц невероятной уступкой. Жаль только, что нам пришлось одеваться в наше вымокшее от пота нижнее белье и черное облачение. В середине лета его, наконец, сменили на кремово-белое одеяние.
Летом хотелось спать лишь от невероятной усталости. В постель мы надевали ночные рубашки и чепчики. На тумбочке рядом с кроватью стоял наполненный водой таз для утреннего омовения и стакан с водой для чистки зубов. Я грезила об этом стакане и несколько раз просыпалась оттого, что тянула руку в его направлении. Однако у меня была железная воля, поэтому неоднократно мне удавалось наказывать себя лишением воды.
На протяжении десяти лет мой кишечник не мог нормально функционировать из-за обезвоживания, тревожности и нервного состояния. Прежде всего я ненавидела туалеты. В Голландии я часто сдерживалась, не желая подвергаться мучительному испытанию посещения нашей ужасной уличной коробки. В Дже– наццано туалеты были просто жуткими. Я избегала туалетов и платила за это свою цену.
Прежде чем отправиться в монастырь, я периодически принимала слабительное, но теперь это стало ежедневной необходимостью. Иногда слабительное не действовало, и тогда наступало время каскары, травы, которую мой желудок просто не выносил. В животе у меня начинались невероятные судороги, я срывалась с места, а сестра Виктория, дававшая мне настой, тихо смеялась.
ОДНАЖДЫ в страстную пятницу, когда я мыла коридоры, попутно начищая металлические ручки дверей и уже доведя до блеска полы электрическим полировщиком, меня привлекли звуки, доносившиеся со стороны кабинета заместительницы. Я остановилась, желая узнать, в чем дело.
Из-за угла, опираясь на крупную мать-настоятельницу, появилась старая усохшая заместительница. Тогда ей было лет восемьдесят пять, и она с трудом передвигала ноги. Перебирая четки, старуха говорила о печали, что испытывала Дева Мария у подножия креста. Когда она оказалась ближе, я различила ее бормотание: «Святая Богоматерь, как же она страдала! Видеть такие муки сына своего, Иисуса! Святая Матерь Божья!» Старая склочница, почти всю жизнь соблюдавшая обет молчания, теперь устраивала целый спектакль. Мне и в голову не пришло счесть это подлинным духовным сочувствием Богоматери; я подумала, что подобное лицемерие в столь пожилом возрасте представляет собой худший способ привлечения внимания, напоминая поведение ребенка. Я молча стояла, подняв швабру, пока эта пара не скрылась в храме.
«И что это было? Демонстрация высокого благочестия?» – думала я. Как исполненная сознания своего долга послушница, я должна была уважать старших, но не могла закрыть глаза. Старуха просто пыталась произвести на нас впечатление своей показной святостью. Меня ее спектакль не убедил. Заместительница была хоть и немощной, но достаточно сообразительной, чтобы вмешиваться в любые процессы, связанные с принятием решений, о которых ей случалось услышать. Ее положение стало почетным, когда она больше не могла исполнять обязанности главы региона, и все понимали, что если она лишится и этой привилегии, то у нее случится серьезный личностный кризис.
Тем же днем заместительница опустилась в трапезной на колени и поставила еду на сиденье стула. Она вновь обратила на себя внимание, поскольку окружающие стремились понять, что ей нужно. «Соль? Нет. Перец? Вода? Масло? Слишком много картофеля? Больше гороха? У вас вилка упала, позвольте я вам ее подам…» Я испытывала к старой монахине абсолютное презрение. Даже ее старая подруга, мать-настоятельница, поначалу проявившая заботу о ее старых коленях, стоявших на холодном полу, в конце концов, опустила глаза, не желая смотреть на этот цирк. Когда заместительница умерла, я даже не устыдилась своей радости, поскольку мы, наконец, перестали быть свидетелями ее шутовских поступков.
ОДНАЖДЫ меня вызвала мать Патриция. Приближалось время моего ухода из послушниц. «Сестра, теперь твою работу начнет выполнять новая кандидатка. Будь так любезна, расскажи сестре Кэтрин о ее обязанностях». «Да, матушка, конечно». Моему статусу королевы гостиных наступал конец.
Кэтрин была музыкантом и чувствительной девушкой, столь же сильно, как и я, если не сильнее, желавшей все делать «правильно». Я увидела это в ее больших невинных глазах и удлиненном лице с глубокими морщинами, что пролегли по обе стороны рта. Она была уязвима и, казалось, желала получить то, на что, судя по всему, и напрашивалась. Я не собиралась проявлять жестокость, но у Кэтрин на лице было написано, что она хочет именно этого. В конце концов, кто она такая, чтобы вторгаться в мои владения? В теплице тусклых эго легко возникают мелкие стычки. Мы клялись быть святее всего человечества и при этом унижали друг друга, пусть и косвенно.
Я объяснила сестре Катерине обычный порядок работы и рассказала, что делать, если в самый ее разгар появятся посетители. Мне показалось несущественным, что я ничего не записала, но она, кажется, сомневалась в своей способности запоминать детали. Если бы Кэтрин меньше думала о жертвенности, то, несомненно, записала бы все сама. Однако она этого не сделала, наводнив мою бывшую территорию потоками слез, – глупее не придумаешь. Кэтрин родилась в уважаемой и богатой семье, что делало ее стресс еще менее понятным. Вряд ли отец когда-нибудь ее бил. Мне и в голову не приходило, что поведение Кэтрин могло указывать на страдания от насилия и унижений другого рода.
Наставница послушниц вызвала меня, чтобы обсудить мое нежелание сотрудничать. Как того требовали правила, я встала на колени возле ее кресла и начала внимать словам, появлявшимся из ее сморщенного рта. «Сестра Мэри Карла, – сказала наставница, подняв глаза от своего бесконечного рукоделия и доброжелательно взглянув на меня. – Сестра Кэтрин не слишком хорошо справляется со своими обязанностями. Она говорит, что твои объяснения нечеткие. Не могла бы ты помогать ей более продуктивно?»
Значит, у Кэтрин неприятности, а я была в них виновата? Я опустила глаза, изо всех сил стараясь не улыбнуться. Мне казалось смехотворным, что проблемы Кэтрин были столь важны, и я не собиралась ей сочувствовать. «Матушка, – промолвила я, – я показала ей, что делать, и все подробно объяснила. К этому нечего добавить». Как я и думала, она ничего не ответила и отпустила меня.
На лице Кэтрин снова возникла блаженная улыбка. Как я ненавидела эти ее трагические манеры праведницы! Такое лицо могло растрогать кого угодно: пожалуйста, не поручайте мне никакого задания, кроме игры на пианино. Теперь она вытирала пыль в гостиных и начищала полы – чего уж проще. Я презирала ее за то, что она была избалованным ребенком, никогда и ничего не чистила и не мыла сама, а теперь страдала от работы, которая не казалась мне трудной. Однако в итоге Кэтрин осталась в монастыре, а я ушла. Но она уже давно не пачкает себе руки и преподает музыку.
ОБЫЧНО монахини демонстрировали чрезвычайную преданность священникам, особенно местному епископу и архиепископу. Веками религиозные женщины считали себя ниже священников, и, когда в 1917 году каноны пересмотрели, положение дел лишь усугубилось. Монахинь считали не только менее умными – их ожидали видеть скромными и робкими созданиями. Хуже всего было то, что они считались угрозой воздержанию священников. Поэтому хотя монахини благоговели перед священниками и чрезмерно их опекали, те должны были проявлять осторожность, дабы не перешагнуть невидимую черту, что могло быть неверно понято.
Архиепископ Мэнникс, позже ставший кардиналом и серьезно повлиявший на сохранение консервативного католического мышления, проживал в Кью и в свой девяносто пятый день рождения был приглашен посетить Дженаццано, монастырь родного района. К невероятному удовольствию общины, почитаемый старец принял приглашение, и от нас ожидали приветствия. Он был ирландец, возможно, из графства Лондондерри, и звали его Даниэль, что вдохновило наших сестер – выходцев из Ирландии спеть ему песню «Дэнни бой».
