— Держись крепче! — скомандовал Николас.

Я вцепилась в металлические поручни «лендровера». Николас повел машину на самой малой скорости, и в следующее мгновение вокруг нас уже плескалась мутная вода, грязными фонтанами вставая по обе стороны. Ее потоки заливали ветровое стекло. «Лендровер» шатало из стороны в сторону, как прошедшей ночью «Морскую нимфу». Наконец мы выбрались на берег и, пробравшись меж двух обломков, которые недавно были нашими воротами, миновали обломанные у самого основания деревья, поднялись по подсыхающей аллее и завернули за угол дома.

И передо мной снова предстал Холлиуэлл-Грейндж.

Я думала было, что чудесное спасение прошлой ночью исчерпало тот запас удивления, которым мог меня одарить Холлиуэлл. Но открывшийся вид несказанно поразил меня, — и в то же время я была готова к нему.

Место, которое должно было представлять собой пустынную груду обломков, дышало жизнью. Все мужчины, женщины и конечно же все дети Дервент-Лэнгли собрались здесь, занятые гигантской операцией уборки.

Я видела, как мистер Броклбенк, кузнец, тащит половину дилижанса мисс Сильвестр, а Тим, следуя за отцом по пятам, волочит одну из створок ворот, которую удар волны забросил на ветки уцелевшей ивы.

Фред и Чарли Данн из «Белого оленя» на пару с констеблем Барбером через разбитое французское окно выплескивали на террасу океанские потоки воды. Мистер Бэкхаус где-то раздобыл лестницу и, взгромоздившись на нее, внимательно изучал поврежденную крышу. И весь мой класс, возглавляемый не кем иной, как Дженис Пибоди, увлеченно не только спасал остатки киноаппаратуры, но и собирал обломки мебели, разбросанные по дорожкам сада.

Объяснения выпали на долю констебля Барбера, который присутствовал здесь в полуофициальном качестве:

— Мы знали, что вам будет неприятно, вернувшись домой, увидеть хаос и мусор.

Но как ни странно, он адресовал объяснение не мне, а Николасу.

Тот же извлек меня из «лендровера» и, взяв на руки, понес по выщербленным и влажным остаткам ступеней. Даже влюбленный, он оставался режиссером и, может, поэтому настоял, чтобы заключительный кадр стал первым — я стою в дверях.

Он даже вспомнил:

— Я предполагаю, что это и естьХоллиуэлл-Грейндж?

Но не дал времени ответить репликой, что прозвучала при первой нашей встрече, ибо смущенно продолжил:

— Предполагаю, ты и не знала, что именно тогда я влюбился в тебя? — Он оперся рукой на старый, выцветший от ветров и дождей косяк двери. Думаю, что в его восприятии, как и в моем, дом олицетворял любовь — сильную, надежную, готовую противостоять всем невзгодам времени. И, словно прочитав мои мысли, он гордо и застенчиво произнес: — И никакие силы ада, никакие наводнения этого не изменят.

— Знала, — помедлив, призналась я. — Не то, что ты влюбился в меня, но что каким-то образом изменишь мою жизнь.

— Это точно, — назидательно сказал он. — Кто-то ведь должен это знать.

— В таком случае, — переполненная счастьем, я улыбнулась, подразнивая его, — почему же ты не узнал меня? На маскараде?

Он положил мне руки на плечи и удивленно воззрился в лицо:

— Но я узнал тебя! Как только ты оказалась в моих объятиях. Сразу же!

— Значит, ты дразнил меня?

— Чуть-чуть.

— И ты догадался о планах Сильвии? Или о замысле Робби?

— Конечно же нет! Я подумал, что вы решили отколоть какую-то шутку. Но я узнал Робби в костюме китайца и понял — что-то он замышляет.

— Потому ты и примчался в «Высокие поляны». Чтобы помешать ему, сделать мне предложение.

— Кстати, — тут же вскинулся он, — ведь и у меня есть основания для упрека. Почему ты целовалась с Робби, если хотела выйти за меня замуж?

И снова он не дал мне возможности объяснить, что тот поцелуй носил чисто братский характер. Потому, что заключил меня в объятия и стал целовать так, что его ласки не имели нечего общего с братскими. Я вспомнила тот вечер на кухне в «Высоких полянах». Как я была права, считая, что поцелуи могут сказать все, и даже больше того. Полная блаженства, я закрыла глаза. А когда вновь открыла их, солнце уже поднималось над уступами Даунса.

Оно брызнуло сиянием сквозь голую путаницу ветвей на Тропе мисс Миранды, и древние истертые плиты засверкали мириадами бриллиантовых капель. И там, где когда-то витали призраки и качались тени, осталась лишь хрупкая кружевная паутинка — как пронизанная солнцем вуаль на лице невесты.