Ночной луг. Их больше дюжины. Все сидят по кругу, в точности как рассказывала Джудит Дейл. Это собрание последних лисиц на Лисьем холме, потомков тех немногих, кому удалось спастись в год снятия запрета на охоту.
Миссис Дейл божилась, что на таких кругах каждая лиса, поочередно, поднимается на задние лапы и ходит, совсем как люди на своих собраниях. Прислушавшись, можно даже различить, что она говорит, размеренным, хмурым тоном. Услышишь — и все в тебе изменится, вся жизнь преобразится, если поверишь, конечно, что поняла сказанное. Лисья тайна стоит понимания, стоит долгих ожиданий. Так, во всяком случае, Марч рассказывали. Но Джудит оказалась не права, и Марч даже рада обнаружить это. Эти рыжие создания ничуть не похожи на людей, ни слова не говорят, и нет у них никаких тайн и секретов. Марч идет дальше, а парочка лисиц, покинув круг, следуют за ней некоторое время, будто домашние собаки; Но ей не нужны провожатые. Она знает дорогу. Она часто бывала здесь прежде.
Холодно — во сне у Хэнка этим утром, в первый, ясный день наступившего года. Ему снится дерево изо льда, и сквозь сон он слышит звук крушения. Дерево рушится, разбивается на сотни острых, словно нож, кристалликов. Хэнк вскакивает с постели, подбегает к окну и видит последние секунды происходящего: пикап Холлиса боком вносит в Чертов Угол.
Парень на ходу натягивает джинсы и несется вниз, к двери, выскакивает, босоногий, из дому. Снег впивается в голые стопы, но он еще больше набавляет ходу. В конце подъездной аллеи скучились красные псы, боясь двинуться дальше. Место аварии так близко, что явственно ощутим запах бензина. Там, на той стороне, — пикап Холлиса. Автофургон с почтой развернуло поперек шоссе. Не успевает Хэнк добежать, как пикап вспыхивает сразу в нескольких местах. Водитель фургона, дрожа, сидит на асфальте. Пламя, взревев, поднимается выше, падает пепел, словно густой черный снег.
— Он ехал как бешеный, он не затормозил, — повторяет и повторяет водитель фургона.
Хэнк поднимает его на ноги и оттаскивает от огня. Они стоят и смотрят на бушующее пламя. Асфальт так обжигающе горяч, что плавит темные пятна льда. К тому времени как примчались пожарные машины, весь уцелевший от жара снег стал черным.
Повсюду копоть. Добрую неделю после этого, что ни день, Хэнк будет находить пепел в складках своей одежды, в волосах, под ногтями, на ресницах.
Он не сообщил Марч истинную дату автокатастрофы. Подождал пару дней, а уж потом выслал телеграмму. Не надо ей знать, что Холлис мчал за ней, педаль газа в пол, в то ледяное утро — настичь в бостонском аэропорту, прежде чем она сядет в самолет. А может, он хотел быстрей добраться до «Льва», срочно вместо нее найти кого-то.
Но есть и третий вариант, в который Хэнку отчего-то больше всего верится: Холлис просто не вынес проснуться и обнаружить, что он один. Было время, когда Хэнк ребенком, в девять-десять лет, просыпался среди ночи и спускался вниз. Холлис сидел у стола на кухне, а мальчик стоял в дверном проеме и смотрел. Никогда в своей жизни он, наверное, не увидит более одинокого человека.
Возможно, поэтому он вечером идет в похоронное бюро. Кто-то ведь должен быть рядом, и, откровенно говоря, Хэнк просто не в состоянии себе представить, что заснет в эту ночь, даже если проведет ее в своей постели. Слева от похоронного зала — комната. Там и лежит Холлис. Парень выбрал ему бледно-серый костюм, одну из любимых его белых рубашек (индивидуальный пошив, Италия), черные ботинки ручной работы и темный галстук цвета спокойной, глубокой воды. Хэнк выбрал и гроб, самый дорогой из тех, что были: древесина вишни и латунь. Сам бы он предпочел простую сосну, но знает: Холлис хотел бы показать людям этого города, что и гроб у него лучше всех. Может, завтра утром на панихиду никто и не придет, но парень все равно проследил, чтобы все было как надо.
Комната почти без обогрева, свет приглушен. Хэнк ставит на пол спортивную сумку с одеждой и садится в мягкое кресло. Не очень принято вообще-то проводить здесь ночь. Для тех, кто верит в рай, она — сплошная боль разлуки; для верящих лишь в земное бытие — длиннейшая за всю их жизнь ночь. Так или иначе, Хэнк здесь и не уйдет, хоть человек в гробу вовсе не похож на Холлиса. Это лишь его физическая оболочка, да и то видоизмененная огнем и стараниями похоронных ретушеров. Холлис никогда таким не был — мягким, смиренным.
Чем темней на улице, тем больше мерзнет Хэнк. Наконец он накрывается курткой и засыпает сидя, вытянув длинные ноги: В зал входит отдать дань уважения Алан Мюррей. На нем пальто с плеча Судьи и ботинки, которые как-то зимой принесла Джудит (в ту пору снег выдался особенно глубокий). Волосы собраны сзади резинкой, борода более-менее пострижена ножничками для ногтей. В кармане, как водится, пол-литра, но он не будет пить (разве только на обратном пути в Глухую топь).
Он проходит мимо спящего сына и садится на деревянную скамью напротив гроба. Чувство благодарности держит его трезвым — по крайней мере, в эти несколько часов. Алан склоняет голову — в признательность за тот день, когда Холлис взял к себе его сына; за еду, которой он взрастил его; за каждый потраченный доллар, за каждую ночь теплого, мирного сна; за джинсы, носки, рубашки; чай, бутерброды, молоко; за общение, заботу, суровый «комендантский час» («чтоб к десяти был дома!»); за любовь…
Хэнк просыпается и щурится, увидев старика. Комната выстужена так, что ледяная корка покрыла оконное стекло изнутри. Снаружи — ночь, синяя, как озеро, и много глубже любой из рек. Будь душа свободна — воспарила бы.
— Останешься с ним до утра? — задает вопрос старик.
— Конечно.
Хэнк проводит рукой по волосам, но вихры все равно торчат. В полутьме лицо у него бледное и кожа пепельного цвета.
— Это хорошо.
Алан чувствует, как бутылка джина тянет ему карман. Кровообращение у него никудышное, и он трет немеющие руки.
— Неужели? — сухо комментирует Хэнк. — Тебе-то что?
— Думаю, никому не хотелось бы быть одному в подобной ситуации, — кивает Алан на гроб. — Даже ему.
Старик теребит пуговицу на пальто Судьи, мешком висящее на его тощей фигуре. Он сгорблен и пахнет, как прошлогодний стог сена, а в горле при взгляде на сына — комок. Алан Мюррей смотрит на него так, как иные из нас смотрят на звезды.
— Поспи немного, — советует он.
Совет хорош, и парню действительно удается урвать пару часов беспокойного сна. Утром он переодевается в уборной. На нем теперь черный костюм из платяного шкафа Холлиса — высшего качества шерсть, отлично сшит, но довольно тесен как для габаритов парня, — и он полностью готов предстать единственным присутствующим на панихиде (можно подумать, ему неизвестно, как относились в городе к покойному!).
Однако парень, оказывается, не совсем прав. Он здесь не один. Пришли несколько женщин: каждая — сама по себе, и если только Хэнк не ошибается, две-три из них плачут. Зал не декорирован, никаких цветов и прочей атрибутики. Гроб закрыт, как и хотел бы Холлис.
Панихида закончена, Хэнк стоит на ступеньках похоронного бюро, откуда видна большая часть Мейн-стрит: вон булочная, в ней прямо сейчас пекут коричный хлеб; библиотека с ее арочными окнами. Поодаль бар «Лев», закрытый еще ставнями в такое время дня. Хэнк расслабляет галстук, расстегивает верхние пуговицы белой рубашки, но пиджак не снимает, хоть тот давит ему в плечах. Парень спускается по Мейн-стрит и садится в свой допотопный «понтиак», где уже лежат его вещи. Будет жить у Джастисов, пока не закончит школу, а после уж пойдет, куда захочет. На ферме Гардиан Хэнк не останется, он это сразу решил. И не важно, что, как говорит Судья, он единственный наследник Холлиса.
Одноклассники наверняка подумают, что парень спятил, но именно так он и поступит: отдаст все земли на попечение городу. [34]Договор уже составлен и подписан: Библиотечным советом, Фондом снегокопов, Фондом пожарников… А все доходы от недвижимости во Флориде пойдут на содержание фермы — как плата садовникам, смотрителям, сторожам (и красным псам — в виде корма). Таро станет ежедневно получать, покуда жив, овес и свежее сено, и все счета Алана Мюррея в винной лавке будут оплачены. Кто Хэнк, в конце концов, такой — судить собственного отца? Как измерить глубину печали другого человека? Хэнк в вечном долгу перед Холлисом, но уже знает, что случается с человеком, который не выпускает из рук то, что невозможно удержать. Знает, что случается, когда не отпускаешь свою боль.
