— Ну да, ну да, — с ехидством кивает Марч. — Врун несчастный.

— Спорим? Ставишь на кон все из своей копилки?

Неся корзину снятого с веревки белья, вошла миссис Дейл. В те времена она туго подвязывала волосы и предпочитала домашние свободные брюки да шерстяные кофты на пуговицах, а также мир и спокойствие в доме.

— Люди ведь не могут так запросто брать себе других людей? Правда же не могут?

Она всегда обращается к Джудит за поддержкой, но сегодня та лишь пожимает плечами: всех деталей она не знает, однако действительно подготовила с утра спальню для гостей, застелив кровать свежими простынями и стеганым одеялом, которое хранилось в мансарде.

Марч идет к окну, но никого во дворе не видит. С масляным гренком подошел, смахивая с себя крошки, Алан.

— Он там, — указывает на сад.

И действительно, он там, у ворот. Тринадцатилетний, тощий, с длинными темными волосами, месяц не мытыми.

— Подарочек, — усмехнулся Алан с типичной для себя презрительной интонацией.

Мальчик, должно быть, ощутил, что на него смотрят, — вдруг поднял голову и уставился в их окно. По небу плывут по воле ветра редкие размытые облака.

Марч помахала рукой, и мальчик так удивился, что даже заморгал. Она ответила бы улыбкой на его замешательство, если бы внезапно не поняла: ей не хочется отводить от него взгляд.

— Мы поселим его у себя навсегда?

Где-то глубоко внутри себя Марч чувствует, что эти слова лучше бы прошептать.

— О господи, надеюсь, нет, — ворчит Алан.

А мальчик все смотрит и смотрит на нее. Траву в тот сезон еще не косили, и нарциссы закрыли бутоны, защищаясь от нежданного ненастья.

— Я беру его.

— Не шути так, — сказал Алан и вышел, а она остается стоять там, где стояла.

— Я серьезно, — громко заверяет она, хотя рядом и нет никого. Тридцать лет прошло, а Марч ясно помнит привкус тех слов во рту. Как неописуемо они прозвучали, как сладостно. — Теперь он мой. Навеки.

Все, что ей удалось о нем узнать, рассказала Джудит: он сирота из Бостона, такой нищий, что кормился лишь крекерами да тем, что удавалось стащить. Не многие прохожие уделили бы ему хоть минуту своего времени, не говоря уж о долларе на ужин, а сердобольный отец Марч взял и привел его к себе домой.

— И это все, что мы о нем знаем?

Ясный, погожий день. Они с Джудит сидят на крыльце, наполняя птичью кормушку, которую та всегда затем вешает на орех.

— А где его родители? Какой он веры? Есть ли братья, сестры? Откуда нам знать, что ему тринадцать?

— Нельзя быть такой любопытной, — пресекает поток вопросов Джудит. — Зовут его Холлис, и он останется здесь. Вот все, что тебе нужно знать.

Поначалу он не выходит к обеденному столу. Даже когда подавали отбивные из молодого барашка, спаржу, а на десерт клубнику. И избегает смотреть в глаза, и Генри Мюррею тоже, которого, однако, заметно уважает (судя по тому, что со всеми, за исключением отца, пререкается). Паренек определенно был довольно дерзок, однако то была какая-то раздраженная дерзость, от нелюдимости. Он мог так взглянуть, что становилось не по себе. Взгляд его выражал все то, о чем он молчал.

Прошло три месяца, а Холлис по-прежнему всех их чуждался. Но чем меньше он раскрывал себя, тем интереснее становился для Марч. Она все надеялась, что как-нибудь пересечется с ним, но, когда это действительно случалось (один раз, когда он швырял камни в незримую цель за садовой оградой, и еще, когда они едва не столкнулись в коридоре по дороге в ванную), она словно немела в его присутствии. А поскольку была известной любительницей поболтать, такое ее поведение воспринималось как особенно загадочное.

— Не молчи, скажи хоть слово, — убеждала ее миссис Дейл, когда Холлис оказывался рядом, но та будто язык проглотила.

Марч даже стала пить дождевую воду, выведав этот рецепт у миссис Хартвиг (работницы школьного буфета), — вернейшее средство, говорят, от детского косноязычия и молчаливости.

И тем не менее Холлис и Марч не разговаривали. Им даже не удавалось попросить друг друга передать хлеб за столом или масло. Лишь летом сбылось ее желание. Был, помнится Марч, июль или первая неделя августа. Стояла дикая жара, которая, казалось, продлится вечность. Марч всюду ходила босоногая, с черными, словно сажа, ступнями. Она как раз пила стакан мятного чая со льдом, и который принесла ей Джудит, как вдруг увидела стрекозу над головой — намного крупнее всех тех, что носятся обычно над гладью озера Старой Оливы, и такую голубую, что девочка даже заморгала.

Она пошла за стрекозой. Та, залетев в гостиную, уселась на портьеру. В кресле отца сидел Холлис, читал один из его учебников, какой-то мудреный Труд касательно расследования убийств.

— А я хочу поймать ту стрекозу, — неожиданно для самой себя произнесла Марч.

Холлис смотрит на нее. Глаза у него — что твоя сажа.

— Молодец, — выдавил он наконец.

Стрекоза бьет радужно-переливчатыми крылышками по ткани портьер.

— Так помоги мне.

Марч даже удивилась, насколько уверенно она это произнесла. И Холлис, наверное, тоже — поскольку отложил книжку и действительно стал помогать.

Испуганная стрекоза забилась об оконное стекло, а затем, с отчаяния ввинтилась в длинные волосы Марч. Девочка все еще чувствовала биение тельца и крылышек, почти невесомых, и после того, как Холлис смахнул насекомое со спутанных прядей. Он распахнул окно, и стрекоза вылетела, тут же исчезнув из виду, будто проглоченная небесной синевой.

— Ну что, теперь ты счастлива?

От него очень пахнет мылом (миссис Дейл сумела настоять на ежедневной ванне) и еще каким-то трудноопределимым, «жгучим» запахом. Позднее Марч пришла к выводу, что так, должно быть, пахнет гнев.

— Еще нет. Но скоро буду, — ответила она.

Повела его на кухню и, вынув избуфета, поставила на стол две коробки фисташкового мороженого. Они уплели тогда по целой пинте [3]на каждого и вскорости тряслись от холода, хотя солнце по-прежнему нещадно палило. Марч до сих пор помнит, в какой лед превратился ее язык.

— Лучше держись от этого паренька подальше, — предупреждал брат Марч.

Он рассказал ей мерзкие слухи: будто Холлис кого-то убил и теперь освобожден под надзор их отца. А мать его — проститутка, покончившая с собой. И что Марч не мешает понадежнее запереть свои драгоценности — серебряный гребень (наследство от матери) и позолоченный браслет с брелоками, — так как Холлис, скорее всего, еще и вор.

Марч знала: это зависть. Алан бледнел всякий раз, когда Генри Мюррей представлял Холлиса гостям как своего сына. Он никогда с отцом не ладил, разочаровывая его во всем, а теперь еще и потеснен тем, кто «до недавнего времени шампуня в глаза не видел и знать не знает, как в обществе себя вести!». Званый обед ли, празднество — а Холлис сидит себе да листает какой-нибудь из нуднейших юридических учебников отцовской библиотеки. Спросишь что-нибудь — и не подумает ответить. Единственные, кому он откликается, — Генри Мюррей и Марч.

— Почему бы тебе не отправиться туда, где тебя согласны терпеть?

— Почему бы тебе не заткнуться? — отвечает тем же тоном Холлис, даже не взглянув на Алана, который вообще-то лет на восемь старше и вполне уже мужчина, несмотря на свое дурацкое ерничанье.

Он рад малейшей возможности унизить мальчишку. На людях обращается с ним будто со слугой, а наедине дает как следует понять, кто здесь лишний, кто здесь приблуда. Частенько проникает в комнату Холлиса, пакостя там вволю. Льет кровь коровьего отела в ящики комода, уничтожая и без того скромный гардероб мальчика и прекрасно зная, что тот скорее станет бессменно носить одно и то же, чем признает поражение. Подкидывает в шкаф навозную кучу. К тому времени, как Холлис определит, откуда несет вонью, все, что Генри Мюррей дал ему — книги, тетради, белье, — пропитается ею насквозь.

Чем добрее их отец к мальчику, тем более жесток Алан. Шла первая зима, как Холлис жил с ними. Отец с подарками вернулся с конференции в Нью-Йорке. Марч досталось изящное золотое ожерелье, а обоим парням — по великолепному карманному ножику, сталь с перламутром. Алан к тому времени окончательно завалил занятия в юридической школе, и теперь тот факт, что к нему и «этому вот существу» отнеслись как к равным, фактически как к братьям, сделал его мрачнее тучи. Когда все сели ужинать, он уже кипел от злости.