Рейнхард залез на пассажирское сиденье серебристо-синего патрульного «мерседеса» и протянул Шрайнеру стаканчик кофе. При этом он покосился на свой синий галстук и рубашку, желая убедиться, что ничего не заляпал.

— Новая форма клевая, да? — спросил он.

— Наверное. — Шрайнера данный вопрос мало волновал. Форма полиции Гамбурга в прошлом году сменилась с традиционной горчично-зеленой на темно-синюю.

— Смахивает на американскую. — Рейнхард помолчал. — Прежняя была полный отстой. В ней мы смахивали на каких-нибудь лесничих.

— Хм-м…

Шрайнер слушал напарника вполуха. Потягивая кофе, он наблюдал за приближающимся по узкой улочке велосипедистом. Шрайнеру вдруг пришло в голову, насколько было бы удобнее патрулировать район на велике.

— Я просто считаю, что это куда больше похоже на полицейский мундир… — Рейнхард вроде бы вполне довольствовался беседой с самим собой. — В смысле синий как бы международный цвет полиции…

Велосипедист миновал полицейскую машину, и Шрайнер кивнул ему, но тот проигнорировал. Обитатели Шанценфиртеля частенько были недружелюбно или даже враждебно настроены в отношении полицейских. Последствия тех радикальных деньков, когда они считали полицейских фашистами.

— Черт!

Шрайнер внезапно развил кипучую деятельность. Он не глядя сунул стаканчик Рейнхарду, плеснув кофе на его драгоценную форменную рубашку, рывком открыл дверцу машины и выскочил из салона.

— Эй, минутку! Стой! — крикнул он велосипедисту. Но тот, оглянувшись, лишь быстрее закрутил педали. Шрайнер запрыгнул в машину, захлопнул дверцу и ударил по газам. Машина рванула с места так резко, что на рубашку Рейнхарда вылилась очередная порция кофе.

19.40. Позельдорф, Гамбург

— Вот чего я не понимаю, — изрек Фабель, ставя перед Сюзанной тарелку макарон, — так это почему БКА снова заинтересовалось Грибелем. Вряд ли его исследования настолько важны в деле защиты национальных интересов.

— Говоришь, он был эпигенетиком? — Сюзанна сунула в рот слишком горячие макароны и, прежде чем продолжить, помахала рукой перед губами. — Чем именно он занимался?

Фабель выложил все, что знал, и то малое, что понял, о работе Грибеля.

— Ну а проблемы, вся эта фигня насчет наследственной памяти — по мне, так не больно-то научная.

— Не совсем так, — возразила Сюзанна. — Нам неизвестно, для чего предназначен довольно большой объем ДНК, передаваемый от одного поколения к другому. Когда геном человека расшифровали, обнаружилось, что более восьмидесяти девяти процентов нашей цепочки — это так называемая бесполезная ДНК… или, говоря научным языком, «некодирующая».

— И для чего, по-твоему, эта часть ДНК?

— А кто ее знает. Одни ученые считают, что это аккумулированная защита от ретровирусов. Ну, от всех болячек, с которыми мы сражались на протяжении всей нашей истории как биологического вида. Другие полагают, что у нее особые функции, которых мы пока не понимаем. Существует гипотеза, что благодаря ей мы наследуем инстинктивное поведение. Возможно, в ней хранится генетическая память. Так опыт предков передается потомкам.

— По мне, так это маловероятно.

— Конечно, я в этом не сильна, — пожала плечами Сюзанна, — но с проблемой сталкивалась. Есть мнение, что источник некоторых иррациональных страхов и фобий — генетическая память, хранящаяся в этой так называемой бесполезной ДНК. Страх высоты, например, закладывается в генетическую память, потому что кто-то из предков получил травму, свалившись с высоты либо увидев, как кто-то погиб, разбившись насмерть. Подобным образом мы приобретаем боязнь огня, к примеру, или клаустрофобию из-за полученной в результате собственного опыта травмы. Вполне возможно, что те фобии, у которых вроде бы нет прямой причины, могут быть унаследованы.

Фабель подумал о Марии и о ее боязни прикосновений, появившейся вследствие полученной травмы. Его дрожь пробила при мысли, что такого рода страхи могут передаваться из поколения в поколение.

— Но это ведь наверняка лишь домыслы? — спросил он.

— Не все можно объяснить обычной хромосомной наследственностью. Переносимость лактозы, например. По идее мы не должны обладать способностью пить молоко других биологических видов. Однако во всех культурах, где было распространено выращивание и разведение коров, коз, яков и подобных животных, развилась восприимчивость к их молоку. Каждому поколению не требовалось снова ее вырабатывать — однажды приобретенная, она просто передается из поколения в поколение. И это нельзя объяснить ни естественным отбором, ни передачей наследственной ДНК. Должен быть какой-то другой механизм наследственной передачи.

У Фабеля было выражение лица человека, столкнувшегося с чем-то непонятным.

— А как насчет памяти? По-твоему, она передается от одного поколения к другому?

— Честно говоря… не знаю. На мой взгляд, тут задействованы совершенно иные процессы. Память — неврологический феномен. Она связана с работой синапсов, клеток мозга и нервной системой. А наследственность через ДНК — генетический процесс. И я не очень понимаю, какой биомеханический механизм может быть задействован, чтобы впечатывать одно в другое.

— Но?..

— Но инстинктивное поведение — труднообъяснимая штука, в особенности более абстрактные формы инстинкта, не имеющие никакого отношения к нашему происхождению как вида. Конечно, в психологии этот феномен объяснялся — в частности, Юнгом, попросту развивавшим эту теорию, — но лично меня больше интригуют довольно обыденные случаи.

— Например?

— Когда мы с тобой были на Зюльте, ты мне рассказывал, что когда впервые приехал на остров, у тебя возникло ощущение, будто ты на нем всю жизнь прожил. Это относительно распространенный психологический… феномен, скажем так. К примеру, некий фермер, сроду не покидавший Баварию, не говоря уж о Германии, наконец-то отправляется в отпуск за границу — например, в Испанию. Но когда наш недоверчивый турист-новичок, никогда прежде не интересовавшийся Испанией, приезжает в какой-то глухой городок в горах, у него вдруг возникает необъяснимое чувство узнавания. Он инстинктивно знает, как добраться до замка, как пройти в старый город, к реке, ну и так далее. А вернувшись домой, он начинает испытывать странную форму ностальгии.

— И часто такое встречается?

— Довольно-таки. Сейчас ведутся исследования этого феномена. Учти, речь не идет о банальном дежа-вю. Все эти люди обладают точными сведениями о местах, где никогда прежде не бывали.

— И что это такое? Своего рода доказательство реинкарнации?

— Многие так и считают. Нонсенс, конечно, но логика, полагаю, тебе понятна. Или ее отсутствие. Но некоторые крупные психологи и генетики считают, что это может быть проявлением наследственной или генетической памяти. Но, как я уже сказала, не вижу, как неврологический или психологический феномен памяти может быть передан или впечатан в физическую бимолекулярную структуру ДНК. Склоняюсь к мнению, что это явление — результат обрывочной информации, почерпнутой на протяжении жизни из прочитанного, увиденного в документальных передачах по телевизору и тому подобного. Все эти сведения откладываются в подсознании и собираются в единое целое, стоит человеку увидеть какой-то узнаваемый объект. Например, наш баварский фермер, выходя из автобуса, видит колокольню церкви. И у него возникает подспудное ощущение дежа-вю, чувство узнавания, потому что его подсознание сложило в единое целое беспорядочные обрывки информации.

— Но некоторые ученые вроде Гюнтера Грибеля считают, что это как-то связано с ДНК, которую мы носим.

— Да. Например, возможно, у нашего баварского фермера имеется отдаленный предок, некогда живший в этой части Испании, вот фермер и унаследовал от него память предков. Конечно, есть еще один феномен, с которым все мы сталкиваемся. Ощущение, что где-то встречал какого-то человека прежде, хотя видишь его впервые. И не просто облик кажется знакомым, но и все остальное, вплоть до особенностей характера. Или свойственная нам особенность мгновенно совершенно беспочвенно испытывать симпатию или неприязнь к кому-то. Сторонники теории реинкарнции любят повторять, что группа людей связана друг с другом во всех перерождениях и что мы узнаем таких людей сразу, как только встречаемся с ними снова в новой жизни.