Железнодорожная станция Норденхам, 145 километров к западу от Гамбурга

Фабель невольно подумал: есть некая ирония в том, что железнодорожная станция Норденхам — конечная. Их путь, как ни посмотри, заканчивается именно тут. И отсюда уже больше некуда идти.

Огни фар стоявших по ту сторону железнодорожного полотна полицейских машин освещали платформу, как театральные подмостки. Вот он, момент истины: ясный, точный и четкий. Даже покрытая краской штукатурка фасада станционного здания, построенного более века назад, казалась обесцвеченной. Неровности и углы выступали с неестественной четкостью, как на архитектурном наброске или в театральных декорациях, на которые отбрасывали гигантские тени два находившихся на платформе человека: один стоял, и в его руке ярко сверкал клинок, другой был поставлен на колени.

В мозгу Фабеля быстро прокручивались тысячи возможных вариантов, во что все это может вылиться. Любые его слова, любые действия приведут к определенным последствиям, повлекут за собой цепочку событий. И наиболее вероятные последствия — далеко не одна смерть.

У Фабеля голова пухла от этих мыслей. Ночной воздух казался ему сухим, дыхание вырывалось облачками пара. Казалось, все они, собравшись тут, в этой низине, на самом деле взобрались на огромную высоту, где из-за слишком разреженного воздуха почти невозможно было расслышать какие-то другие звуки, кроме судорожного, хриплого дыхания коленопреклоненного человека. Фабель взглянул на своих помощников, державших под прицелом человека с клинком. В их напряженных позах явственно читалась готовность стрелять. Затем внимание Фабеля привлекла Мария: в ее лице не было ни кровинки, голубые глаза сверкали ледяным блеском, костяшки загорелых рук, в которых она сжимала «ЗИГ-зауэр», побелели.

Фабель едва заметно качнул головой, надеясь, что команда правильно поймет его молчаливый приказ придержать коней.

Он пристально посмотрел на стоявшего в центре круга света человека. Фабель со своей командой несколько недель пахали как проклятые, пытаясь идентифицировать убийцу, за которым охотились. Оказалось, у этого человека много имен. Имя, которое он сам себе дал, начав свой жуткий «крестовый поход», — Рыжий Франц. Средства массовой информации в своей вечной жажде напугать обывателя как можно больше окрестили его Гамбургским Парикмахером. Но теперь Фабель знал его настоящее имя.

Перед Рыжим Францем спиной к нему стоял на коленях пожилой мужчина. Рыжий Франц держал его за седые волосы, запрокинув голову так, что была видна белая шея. Лицо несчастного искажал ужас, а кожа чуть ниже кромки волос была разрезана по всей ширине лба. Рана чуть раскрылась, когда Рыжий Франц рванул голову мужчины назад. По лицу жертвы водопадом полилась кровь, мужчина тоненько завизжал, как раненое животное.

Нож в руке Рыжего Франца зловеще сверкал.

— Ради Бога, Фабель! — Голос стоявшего на коленях мужчины звенел от ужаса. — Помогите мне… Пожалуйста… Помогите, Фабель…

Фабель пропустил мольбу мимо ушей, не сводя пристального взгляда с Рыжего Франца. Тот поднял руку вверх, словно регулировщик, останавливающий движение транспорта.

— Спокойно… Спокойно. Я в такие игры не играю. И все остальные тут тоже. Мы не станем исполнять те роли, что ты нам отвел. И нынче ночью история не повторится. — Рыжий Франц издал горький смешок. Рука с ножом дернулась, и клинок опять ярко сверкнул. — Вы и правда думаете, что я просто так все брошу? Этот ублюдок… — Он снова дернул мужчину за волосы, и тот, весь залитый кровью, опять взвизгнул. — Этот ублюдок предал меня и все то, за что мы боролись. Он думал, что моей смертью купит себе новую жизнь. Они все так думали.

— Все это фантазии чистой воды, — сказал Фабель. — Ведь это была не твоя смерть.

— Да ну? Тогда с чего это вы сами начали сомневаться в этом, пока искали меня? Смерти не существует. Есть только память. И единственная разница между мной и всеми остальными в том, что мне дозволено было вспомнить, заглянуть в прошлое, посмотреть сквозь череду окон. Я помню все. — Он помолчал. Тишину нарушил лишь отдаленный шум машины, ехавшей по ночному Норденхаму, не так далеко от станции, но, казалось, где-то в другом мире. — Ну конечно, история повторится. История всегда повторяется. Она повторила меня… Вы так гордитесь тем, что в юности изучали историю. Но вот понимали ли вы ее когда-нибудь на самом деле? Все мы — лишь вариации на одну и ту же тему. Все мы. То, чтобы было прежде, повторится снова. Тот, кто был прежде, будет снова. И так без конца. История состоит из начал. История уже сотворена, а не творится.

— Ну так сотвори свою собственную историю, — предложил Фабель. — Измени ход событий. Сегодня история не повторится. Сегодня никто не умрет.

Рыжий Франц улыбнулся. И улыбка была такая же ясная, жестокая и холодная, как нож в его руке.

— Да ну? Это мы сейчас посмотрим, герр гаупткомиссар.

Клинок сверкнул, нацелившись в горло стоявшему на коленях мужчине.

Раздался крик. Грянул выстрел.

Буртангское болото, Восточная Фризия

Бледное безоблачное небо равнодушно взирало на ровное плоское болото.

Он шагал гордо и с достоинством. Нагота его не смущала и не унижала: воздух и солнце, ласкающие кожу, служили ему царским одеянием. Густые свежевымытые и надушенные волосы сверкали золотом в ярком свете дня. Вдоль положенного на вязкую почву деревянного настила, по которому он шел, стояли люди, которых он знал всю свою жизнь, и радостно приветствовали процессию.

Его сопровождала свита: жрец, вождь, жрица и почетная стража. И всю дорогу его осыпали словами хвалы. Тут были и женщины, ставшие его женами в предыдущие дни. Некоторые из них благородного происхождения. Как и он теперь. Его низкое происхождение забыто и не имеет более никакого значения. Этот день, это действо возносило его выше вождя или короля. Он был почти Богом.

А когда он прошел, все запели. Люди пели о начале и конце, о возрождении, о солнце и луне и о смене времен года. О великом таинственном цикле. И возрождение, о котором они пели, было его собственным грядущим возрождением. Блистательным возрождением. Он возродится снова для лучшей, возвышенной жизни.

Он и его свита приблизились к концу деревянного настила — тут были сложены ветки орешника, которыми покроют его, а затем прижмут камнями, чтобы он не восстал, прежде чем придет его время.

Они достигли конца настила, и перед ними открылась гладкая черная поверхность заводи, в которой отражалось ясное небо.

Миг настал.

Он почувствовал, как сильнее забилось сердце. Шагнув с деревянного настила, вдруг необычайно ясно ощутил все, что его окружало, — влажную мягкую почву и жесткую болотную траву под босыми ногами, воздух и солнце на коже, сильные руки почетной стражи, когда его крепко схватили за плечи. Все вместе трое мужчин шагнули вперед, в заводь. Они погрузились по пояс, и он ощутил, как холодная вода щекочет его обнаженные ноги и гениталии.

Он тяжело задышал, а сердце забилось еще отчаяннее, словно в предчувствии близкой смерти. Он должен верить. Усилием воли он и заставлял себя верить. Это был единственный способ совладать с паникой, которая, казалась, неслась за ним следом по деревянному настилу.

Жрица скинула платье и обнаженной ступила в заводь. Ритуальный нож она крепко сжимала в кулаке. Клинок сверкал на ярком дневном свете. Такой маленький ножик… Он был воином и никак не мог увязать эту вот игрушку с окончанием своей жизни. Жрица встала перед ним, и вода, казавшаяся черной на фоне белой кожи, скрыла ее до пояса. Она подняла руку и с ритуальными словами возложила ладонь ему на лоб. Он поддался, как и было положено, мягкому давлению ее руки и лег на воду. Голова медленно погрузилась, и между его лицом и светом дня образовалась мутная, окрашенная торфом водяная завеса.