– Я думал, ты с ней танцуешь. Только вошел – и с ходу в пляс! – ржал Андрей.

– О, вы уже в отлете. По поводу? Артемка к нам пришел?

            Артем и им предложил по трубке мира.

– Я не буду, – отказался Иван. – Меня рвет потом с утра. Не знаю, почему так. Не хочу.

– Тогда мне две. Меня ни хрена не берут эти штуки, – Стас закурил. – Денег тебе дать, Артемка?

– За всех дай, – предложила Ася.

            Стас расплатился. Я докурила – мираж майора Бусыгина растаял совершенно.

            И что-то еще было приятное… Что-то еще… Вот дырявая голова…

            Вспомнила я только ночью. Вот она, эта мысль: Горчаков расстается с Илоной. Ни подтверждения, ни опровержения не было, но приятное ощущение бродило по телу, доходило до пяток и возвращалось теплой волной: он ее не любит. Наутро мучило похмелье: от выпитого, выкуренного и приятной неподтвержденной мысли. Но не рвало, просто голова болела.

12. ПЕРЕД ВЫСТАВКОЙ

            Перед тем как уехать на выставку, Горчаков позвонил мне.

– Пожелаешь мне удачи, Соня?

– Пожелаю.

– А чем занята?

– Статью пишу. О росте цен на лекарства.

– Хочешь посмотреть, что я выбрал для выставки?

– А кто еще будет?

– Да все.

            Я пришла вечером. Но не было никого. Я потопталась в прихожей.

– А где?

– Никто не придет. Я просто извиниться хотел – за тот вечер с водкой и пиццой. Плохо мне тогда было. И хотелось еще кому-то сделать плохо.

– А сейчас хорошо и хочется еще кому-то сделать хорошо?

            Он улыбнулся.

– Не бойся, не так прямолинейно.

– Завтра едете?

– Да, утром отчалим со Стасиком. Он гостиницу уже заказал, все дела.

– От жены шифруется?

– Сказал ей, что по делам, бизнес-встреча типа.

– Ты ему доверяешь?

– Ну, разумеется. А ты все ищешь маньяка?

            Горчаков предложил кофе. Мы взяли чашки и пошли в зал. Отдельной студии у него так и не было. Теперь около стен и на полу были расставлены картины. На выставку он брал три – девушку-реку, пейзаж и портрет.

            Девушка-река представляла собой отражение в воде. Казалось, что вода течет, что это не спокойная гладь, а именно быстрый поток. Смотрелось странно – и не лицо, и не река. Но был виден венок на голове у девушки, который она собиралась снять и бросить в воду.

            Пейзаж был стандартным для Горчакова – церквушка на горе и закат в золотом сиянии.

            А с портрета смотрела на меня абсолютно незнакомая девушка – с очень красивым, но ничего не выражающим лицом: широко распахнутые яркие голубые глаза, алые губы и пестрые волосы. На шее был повязан розовый шарфик. «Тусовщица» называлась картина.

– Это Илона? – спросила я.

– Да. Закончил. Очень в духе современности, мне кажется.

            Только один был способ нагляднее изобразить пустоту – оставить холст белым, но и тогда он выражал бы какой-то потенциал будущей картины, а ее глаза не выражали ровным счетом ничего. Я была поражена… в очередной раз… его удивительным умением видеть так много и отражать все – до абсолютной пустоты.

– А ей понравилось, – усмехнулся Горчаков. – Говорит: «Хорошо я получилась, как на фотке».

            Было чертовски грустно. И было грустно почему-то от того, от чего вчера было радостно: он ее не любит, и такие картины рождаются от нелюбви.

            Я села на пол перед портретом.

– Чего ты, Сонь?

– Это рубит… Очень сильно рубит…

– Ну, посмотрим…

            И по тому, как дрогнул его голос, я поняла, как он сам надеется на очередную выставку «молодых художников».

            Горчаков принес мне еще кофе.

– Следователь звонил снова, – вспомнил Иван. – Спрашивал, когда я еду, куда с кем, на сколько дней…

– Я с ним переспала, – вдруг сказала я.

– С кем?

– Со следователем.

– Со следователем? Фигассе! Зачем?

– Чтобы он меня не подозревал.

– А твой парень?

– Он не знает.

– Выходит, ты шлюха, Соня?

– Выходит.

            Горчаков сел рядом со мной на пол.

– А я с Илоной расстался. Надоел мне ее ритм жутко. Да и сама она…

– Очень грустные истории…

– И как этот мент в сексе? Виртуоз?

– Да, так. Главное, что не садист. Замуж меня звал.

– Счастливая ты, Соня…

            Я смотрела в пустые глаза Илоны на портрете и чувствовала, как мой взгляд влажнеет.

– Останься до утра. Побудь со мной, – попросил Иван.

            Я мотала головой. Не могла объяснить, почему не могу…

            К счастью, ему позвонили на мобильный.

– Да. Да… Спасибо. Я постараюсь. Нет. Я не один. Нет. С Соней. Да, с Соней. Да, с нашей Соней.

            Мне стало не по себе.

– Это Марианна, – объяснил он потом. – Желает мне успеха. И тебе привет.

            Снова стал звонить мобильный.

– Да, сэнкс. Все будет отлично. Да, Стас там уже все пробил. Нет, не приеду. Поздно уже, – Горчаков посмотрел на часы. – Поздно. У меня Соня.

– Поезжай, – сказала я.

            Он отмахнулся.

– Да, масок наберем. Нифига нас грипп не достанет!

            Наконец закончил разговор и передал мне привет:

– Это Сеня. У него премьера «Гамлета» скоро. А он тоже хотел со мной ехать…

– Да все хотели.

– И ты?

– И я, конечно. Но у меня работа…

            Он больше не предлагал мне остаться.

            В метро я думала о том, что у старенького «Гамлета» снова премьера – с новыми лицами, дорогими декорациями и прежними чувствами – в театре уездного города N. И что придется туда идти, даже с риском для здоровья, в марлевой повязке, чтобы поддержать прекрасного режиссера Семена Бородина, друга моих друзей. И что Горчаков тоже будет на премьере, и даже похвалит Сенину режиссуру. Но, на самом деле, только он может изобразить разбитое сердце Офелии так, что под картиной расползется лужа крови.

13. СТАС

            Новостей о выставке не было никаких, даже в Интернете. Обсуждались события поважнее, в основном, конечно, эпидемия. Я позвонила Стасу – он не ответил.

            Зато на связь вышел Витек с вопросом:

– Ну, как у вас?

– У кого «у нас»?

– А ты не с ними?

– Блин, я на работе – пишу о предвыборной агитации. Наш политодел заболел.

– Грипп? – ужаснулся он.

– Да вроде нет. Иначе нас бы на карантин закрыли.

– Так что там у ребят, не знаешь?

– А кто тебе сказал, что я с ними?

– Марианна, кажется…

            Мы как-то невнятно договорились поужинать и попрощались. Я старалась не думать о выставке: не первая же выставка для него и для всех нас.

Налетела зима, сеяла снегом, потом лила на снег дождем, потом все таяло и начиналось заново. Телефон высветил «Бусыгин».

– И что? – спросила я в трубку.

– Да так. Скучаю.

– Вы же вроде обиделись на меня.

– Я уже передумал обижаться.

– А, хорошо.

            Он помолчал.

– Может, поужинаем? – спросил после паузы.

– А куда пойдем?

– Ну, куда? К тебе?

            Блин, это же Бусыгин! Он же слова «ресторан» не знает.

– Сергей Сергеевич, я сегодня не буду ужинать. Давайте я вам перезвоню, когда буду.

– Ага…

            Я даже рассмеялась. Майор был готов потерпеть до ужина месяцев сэм-восэм.

            И только через два дня объявился Стас – пришел прямо в редакцию, к концу рабочего дня. Стас много места обычно занимает, его трудно не заметить, от его вида напрягаются охранники и начинают учащенно дышать секретарши. Стас крупного формата, широкоплечий, с резкими чертами лица, мощным подбородком, громким голосом, раскатистым смехом – мужчина, от которого разит уверенностью, как дорогим и стойким гелем после бритья.

            В этот раз, правда, он выглядел подавленно.