— Наплевать мне, в конце-то концов, что думает Яспер! Я даю тысячу флоринов!

На этот раз младший Берестейн скрестил на груди руки и насупился: его не устраивала смехотворная сумма, в какую его оценили. Если уж приходится быть товаром, — чего ему совершенно не хотелось, — то он согласен быть только дорогой вещью, никак не дешевкой.

— Уйдем отсюда, отец. Мне кажется, господин Деруик предлагает такое не всерьез…

— Мне, к сожалению, тоже так кажется. Пойдем, Элиазар.

Берестейны и в самом деле поднялись… Перепуганный Виллем, хватая гостей за рукава, снова усадил их, захлопотал вокруг, залебезил, словно его жизнь зависела от того, останутся они или нет… Он дрожал и обливался потом, и лицо у него было, как у человека, только что чудом избежавшего смертельной опасности. Оставшейся в здравии частью рассудка он старался оценить воздействие случившегося на ход сделки и догадывался, что воздействие было самым что ни на есть пагубным. Но сколько, сколько же надо прибавить к тысяче гульденов, чтобы смыть нанесенное гостям оскорбление?

Раскаиваясь в том, что сразу же не назвал сумму побольше, такую, которая и чести Берестейнов бы не задела, и его кошелек бы не опустошила, он слабо пискнул:

— Господа, я даю Петре в приданое две тысячи гульденов! — а потом чуть окрепшим голосом добавил: — Согласитесь, это довольно много. Не знаю ни одной семьи, которой так дорого обошлось бы бракосочетание кого-то из детей…

— Молодой человек, а припоминаете ли вы первую луковицу тюльпана, которую я вам подарил?

Виллему почудилось, будто последнее слово, отделенное от прочих коротким вздохом, Берестейн подчеркнул, и подчеркнул с умыслом. Но хотел ли он всего лишь упрекнуть ученика в том, что подарок — пусть и по наущению самого-дарителя — был обращен в деньги? Зверь, почуяв ловушку, предпочитает затаиться, вот и Деруик счел благоразумным промолчать. Но не тут-то было.

— Вы ведь ее продали, верно? — допытывался гость.

— Совершенно верно.

— Ну и за сколько же? Скажите, пожалуйста!

— За тысячу гульденов.

— А вторую?

Юноша порылся в памяти.

— За тысячу триста семь гульденов.

— …что в сумме дает две тысячи триста семь гульденов, то есть на триста семь гульденов больше того приданого, которое вы предлагаете! Стало быть, это всего лишь уплата долга, к тому же не полная, а значит, и нечестная! Да вы шутник, сударь, похоже, вы над нами издеваетесь! Так-то вы цените мои услуги? Так-то готовы отблагодарить человека, который поддержал вас, который сделал для вас не меньше, если не больше того, чем сделал бы родной отец!

Намек на Корнелиса проскочил незамеченным. Виллем молчал и растерянно пыхтел трубкой. Выпад ректора подействовал на него как удар под дых, а этот наставленный в грудь обвиняющий палец, казалось, преградил путь воздуху: юноша теперь дышал с трудом и как-то невпопад. Спрут, чуть что, выпускает чернила — Виллем, чтобы скрыть катившиеся по лицу слезы, окутался дымом. Но Паулюс, оказывается, еще не закончил:

— Если все так и есть, юный Деруик, лучше прекратить наши отношения. Я не смогу принять в семью, не смогу удостоить чести носить мое имя девушку, которая значит для старшего брата так мало, что он сбывает ее с рук за пригоршню флоринов. Помолвка Петры и Элиазара расторгнута. Ваш брат и вы сами, естественно, больше на нас не работаете. Наконец, вы остаетесь моим должником, и я очень сожалею, что бросил на ветер две тысячи триста семь гульденов!

У Виллема, знавшего, чем легче всего пробуждается чувственность регента, мелькнула мысль смягчить Паулюса каким-нибудь намеком на их сладострастную связь, призывным жестом, — но нет, в присутствии Элиазара об этом, конечно, нечего было и думать. Он предположил даже, что Элиазар и явился-то сюда лишь затем, чтобы встреча не вышла за рамки благопристойности.

Впрочем, ничего такого все равно было уже не успеть: едва старший ван Берестейн закончил свою речь, младший заторопил его:

— Отец, нам пора!

— Ты прав, Элиазар. Оставим этот дом!

На этот раз решение было принято окончательно и пересмотру не подлежало. Как ни упрашивал Виллем гостей не покидать его, те — под горестными взглядами сбежавшихся на шум домочадцев — неумолимо двигались к дверям. Элиазар и за ворота уже вышел, и они бы так и уехали, даже не попрощавшись, если бы Виллема в последнюю минуту не осенило и он, тяжело дыша, не выкрикнул бы спасительные слова:

— Паулюс, сколько вы хотите?

Ректор остановился и, окликнув сына, который успел уже выйти за ворота и даже занести ногу на подножку кареты, повернулся к хозяину дома.

— Вы, стало быть, образумились?

— Сколько? — повторил Виллем и опустил голову, словно подставляя беззащитный затылок под топор палача.

Палач затянутыми в перчатки руками оперся на трость и долго молча смотрел на Виллема, а снег все валил, укрывая следы на подмерзшей земле, выравнивая плоеную поверхность воротника. Потом палач снял шляпу. Когда речь шла о деньгах и предстояло назвать внушительную сумму, Паулюс всегда снимал шляпу, и, увидев его обнаженную голову, Виллем понял, что потребует он немало.

— Десять тысяч гульденов, — помахивая шляпой, объявил наконец палач.

Хотя Виллем готовился ко всему, к самым невероятным требованиям, при мысли о такой горе флоринов — да его отец за всю жизнь столько не собрал! — ужас, до тех пор переполнявший его душу, сменился гневом. Однако он замечал, что благородные господа, в отличие от простонародья, при любых испытаниях сохраняют хладнокровие и ничем себя не выдают, а потому сдержался, только лицо его напряглось как никогда, каждый мускул было видно.

— Все ли хорошо? — осведомился ректор.

— Лучше не бывает, — с трудом выговорил юноша, чье сердце брыкалось в груди, как необъезженный конь, и ребра дрожали, будто по ним били копыта. Но внезапно ярость прорвалась наружу Схватив ректора за петлицу, Виллем завопил дурным голосом, срываясь к концу своей обличительной речи на совсем уже поросячий визг:

— Десять тысяч гульденов? Да? А почему не сто тысяч, почему не миллион, чтобы сразу превратить нас в нищих? Может, и сапоги мои заодно прихватите, и шпагу, и Фридину метлу? Вы знаете, как живет наша семья, вы знаете, сколько лет нам пришлось терпеть лишения, сколько нам выпало испытаний… И вот теперь, едва в наши миски вернулся суп, вы хотите его выхлебать? Отчего вы так помешаны на деньгах, что за безумная страсть к золоту велит вам отнять у людей все? Наверное, вам уже мало лишнего, раз стремитесь отобрать у других необходимое?

Вопли Виллема донеслись до его домочадцев, они высыпали во двор, чтобы слышать лучше. Такой оборот слегка встревожил брата и сестер, но они радовались тому, что Виллем сумел дать отпор этим Берестейнам. Казалось, после такой ссоры две семьи уже не смогут примириться, и Петра втайне ликовала: теперь они расстанутся навсегда!

Один регент стоял неподвижно, не вырывался, сохранял удивительное хладнокровие, пока его осыпали бранью, и даже отстранил рукой Элиазара, кинувшегося было защищать отца.

— Это все? — только и спросил он, когда Виллем излил всю желчь.

— Ну… да.

— Тогда пойдем со мной.

Взяв ученика под руку, Паулюс повел его к орешнику, ставшему за полгода до того свидетелем их первой близости. По пути юноша задел плечом ветку, та сбросила на него горстку снега, и учитель заботливо ее стряхнул, заодно охлопав легкими движениями намокшую одежду Виллема. Вскоре они подошли к месту, откуда открывался чудесный вид на весь сад.

— Что ты видишь перед собой? — спросил учитель, будто наслаждаясь тем, что может дать ученику наглядный урок.

— Наш дом — что же еще?

— Ты видишь перед собой целое состояние! Богатство, воплощенное в камне и мраморе, фаянсе и резном дереве…

Виллему показалось, что он решил задачу:

— Надо продать дом, чтобы хватило на приданое?

— Еще чего! Отдать этот дом какому-нибудь торговцу сыром, рожью или топленым салом? Боже сохрани!