— «Не родился садовником…» — повторил торговец тюльпанами, подражая тону юноши. — Эка важность! Что же, ты думаешь, когда человек рождается на свет, для него и место приготовлено, и дорога проложена? Что, едва открыв глаза, ребенок уже чувствует себя мельником или кондитером, лучником или стеклодувом? Ты, стало быть, сбрасываешь со счетов окружение и приложенные им усилия, не говоря уж о множестве случайностей, которые меняют жизнь? Да и потом, каким же унылым был бы такой вот заранее размеченный жизненный путь!

Недоверчивый взгляд Яспера заставил Паулюса развить свою мысль:

— Не отрицаю, иногда люди именно так и живут, именно такие задачи перед собой и ставят… Для Французского королевства, например, характерны «правильные» семьи, все поколения которых из века в век занимаются одним и тем же: сыновья рождаются лишь затем, чтобы продолжить дело отцов, и так далее, и так далее, до истощения породы, нередко очень скорого. Но мы-то живем в Соединенных провинциях! В песчаном и ветреном крае, где не держится ни одна колея, судьбы переменчивы, словно облака, и тропа открывается человеку по мере того, как он продвигается по ней. Мой отец был медником, а я — регент… Ну и откуда знать заранее, кем станешь ты?

Паулюс, рассчитывая, что младший Деруик не устоит перед обольстительной надеждой, обвел приглашающим жестом небо с востока на запад — будто горизонт распахнул. Но Яспер был слишком трезвым и здравомыслящим для того, чтобы плениться мечтой. Он добросовестно взвесил доводы хозяина, нашел их легковесными и выставил навстречу свои — как гвоздь вколотил:

— Я кое-что знаю о своей природе, господин Берестейн, и прежде всего — что не гожусь ни в цветоводы, ни в садовники!

Паулюс, рассматривая белокурого мальчика, который посмел ему противоречить, на шаг отступил. Может, он вылеплен из другого теста, чем брат? Может, требуются другие средства для того, чтобы его уломать? Торговец глянул на песочные часы — почти весь песок в них уже просыпался, прикинул, сколько времени потрачено на разговор, осознал более чем скромное место Деруиков в клубке его дел и, почувствовав себя одураченным, снова разгневался и резким движением опрокинул часы. Решение было принято.

— Напрасно, напрасно я не верил тому, что говорил о тебе Виллем! Что ж, не нравится ремесло садовника — катись в выгребную яму! Кроме жаб, там никто не задерживается.

— А вот к этому вы не сможете меня принудить! Я от вас ухожу!

— Никуда ты не уйдешь, разве что в тюрьму!

И, выдернув ящик из инкрустированного слоновой костью шкафчика черного дерева, регент вывалил на стол его содержимое. Бумаги, будто стружки из-под резца, полетели во все стороны, Паулюс подхватил один листок и протянул его младшему Деруику.

Яспер, надев очки, принялся изучать документ.

— Смотри-смотри: в этом контракте записано твое имя, и под ним стоит подпись твоего брата. Узнаешь то и другое? — Толстый палец ректора уперся в параграф, написанный более свежими чернилами: — И читай внимательно, Яспер! Это частноправовая сделка наподобие таких, какие заключаются в отношении амстердамских бродяг, когда у них нет иного выхода, чем Rasphuis, исправительный дом. Ты передан мне как сирота, и, как только вошел в мою дверь, больше никто над тобой не властен. То есть я и только я распоряжаюсь твоей работой… Ты повинуешься? Отлично: получаешь жалованье, о котором мы договорились с твоим братом. Пренебрегаешь своими обязанностями? Что ж, я имею право тебя наказать.

— Я думал, что в отсутствие отца подчиняюсь только Виллему! Разве не он глава семьи? — справедливо возразил Яспер.

— Этот документ как раз и передает мне его полномочия, одновременно гарантируя твою мне верность. Слишком много сейчас парней, которые выучатся всему в одном месте, а потом идут наниматься в другое! А я, вкладывая в кого-то деньги, не люблю, чтобы они пропадали. Понял теперь?

Дочитав, Яспер затворил окно. Движения его были замедленными, вялыми, им овладела беспредельная усталость — подобная усталость охватывает загнанного в ловушку зверя, который долго не давался: охотники знают это состояние и такого зверя опасаются.

— Стало быть, я теперь ваш раб? — с горечью заметил младший Деруик.

— Тебе угодно произносить это бесчестящее тебя слово, чтобы настроиться против меня и меня возненавидеть, воля твоя! — Ректор управлял своим голосом, словно органом со множеством регистров, вот и сейчас он поднял тон до самых высоких нот, а потом, наклонив голову, заглушил почти до шепота. — Но, дитя! Я всегда желал тебе только добра… Да и документ, который ты прочел, был продиктован твоим братом — именно Виллем ужесточил положения контракта, чтобы окончательно тебя подчинить. Впрочем, как бы там ни было, чернила, которыми мы подписались, высохли, соглашение вступило в силу, и, если ты меня обманешь, будешь иметь дело не со мной, а с эшевенами.

Яспер умел отстаивать свою позицию в споре, но он соблюдал законы, боялся их нарушить, а главное — в точности такое же, почти мистическое, благоговение, какое в бытность свою ребенком испытывал перед красивыми мундирами, испытывал теперь перед любым скрепленным печатью документом. Словно все это было создано не человеком, но Высшей Справедливостью. Потому речь Паулюса окончательно сломила его сопротивление, и Яспер, как до него Виллем, превратился в руках ректора, под его нечистым дыханием, в теплую глину, которую можно мять, придавая ей любую форму, в сырой прутик, который так легко согнуть.

От него требуют, чтобы он выгребал нечистоты? Отлично. Яспер оделся в лохмотья, спустился, вооружившись скребком и деревянным ведром, в яму и с маниакальным усердием принялся за дело. Когда же хозяин решил, что парнишке уже хватит, и велел ему прекратить работу, тот отказался. Как и от помощи пожалевшего его товарища.

— Вылезти теперь из ямы? Ни за что, сударь! Я только начал!

Насчет чего Паулюс не соврал, так это насчет жаб: их вокруг Яспера было видимо-невидимо, и ему приходилось лопатами выбрасывать их наружу, чтобы достичь грязного дна. От холодного жабьего копошения вокруг лодыжек его только что не выворачивало наизнанку, он переминался с ноги на ногу, будто давил виноград, размахивал руками, пытаясь отогнать этих тварей, но меньше их не становилось, и единственное, чего иногда удавалось добиться — короткой передышки в копошении.

Виллема позвали взглянуть на унижение брата, зрелище огорчило его до предела, и он взмолился:

— Хватит, Яспер, вылезай оттуда!

Однако призыв возымел обратное действие: каторжник разозлился и еще отодвинул свое освобождение. Когда же он наконец выбрался из ямы, даже с волос у него текла слизь, и Фрида додумалась сбрить ему волосы на груди, руках и ногах и остричь его покороче, чтобы легче и быстрее отмыть. Вот только с впитавшимся в кожу мерзким запахом ничего было не поделать, и от этих миазмов — или от жабьего яда? — Яспер заболел и шесть дней пролежал в постели.

— Бедный братец… — вздыхала Харриет. — Он стал жертвой дурного человека! Какой шум поднялся бы, узнай об этом отец! Корнелис, конечно, призвал бы ректора к ответу за такое жестокое обращение!

Девушка говорила достаточно громко для того, чтобы старший брат ее услышал, но Виллем, расспросив домочадцев о том, при каких обстоятельствах был наказан Яспер, свалил всю вину на «упрямца».

— Паулюс ван Берестейн — человек разумный и дальновидный, и я на его месте поступил бы точно так же…

— Бросил бы брата в выгребную яму?!

Перед тем как ответить, Виллем тяжело вздохнул.

— Да, причем ради его же блага… Думаю, Яспер недостаточно проникся намерениями господина Берестейна, просто не сумел осознать все величие планов, которыми вдохновлен наш благодетель и к которым ему хотелось нашего братца приобщить.

— Тоже мне величие — цветочки выращивать! — усмехнулась Харриет.

Старший брат, только что ковырявший мясной пирог, отбросил ложку и вытер пальцы салфеткой с таким видом, будто коснулся чего-то мерзкого.

— Нет растения смиреннее тюльпана, дорогая сестрица: едва расцветет — сразу склоняет голову. Просто выращивать его, этот Богом избранный цветок, просто трудиться на земле во славу высшего Господня творения, уже было бы счастьем, но господин Берестейн стремится к большему. Он намеревается возродить земной рай — ни больше, ни меньше!