Виллем немного запыхался, и ему потребовалось перевести дух, прежде чем он ответил:

— А то, что ваш сын меня ненавидит.

Изумленный Паулюс качнулся, плюхнулся на замерзшую землю, проломив грузным задом корочку на ближней луже, и, вымокший, даже с помощью обеих рук и трости — еле-еле встал.

— Что ты болтаешь? Элиазар тебя ненавидит?

— Вот именно! С тех пор как вы сделали меня своим компаньоном, ваш сын, совершенно не заботясь о наших общих интересах, только и делает, что старается мне навредить. Поначалу-то я не понял, что он в меня метит: бывают же такие люди-дикобразы, которые ощетиниваются колючками против целого мира, верно? Но когда я узнал, что Элиазар норовит очернить меня в глазах тюльпанщиков, когда осознал, что он постоянно сбивает мои ставки, все стало ясно: его жертва — я, только я и никто иной!

Видя, как твердеют и словно бы наливаются злобой черты лица Паулюса, и толком не зная, против кого из них — его самого или Элиазара — ожесточился ректор, Виллем решил подкрепить свои доводы:

— Понятия не имею, какие обстоятельства стали причиной столь внезапной враждебности, совсем еще недавно он поговаривал о том, что хочет жениться на моей сестре. Но теперь…

— Он на ней женится, — перебил ученика Паулюс.

— Что вы сказали?

— Элиазар ван Берестейн женится на Петре ван Деруик. И не вздумай в этом сомневаться!

Ректор с силой топнул ногой, лед под его коньком угрожающе затрещал, от того места, куда угодило лезвие, во все стороны поползли трещины, в проломах сразу же выступила вода. Паулюс, не обращая на это внимания, попросил юношу помочь ему сойти на замерзшую реку.

— Сударь, это неблагоразумно, вы простудитесь, — забеспокоился тот, видя, что ноги учителя мокры уже по щиколотку.

Но тот, словно бросая кому-то вызов, опять упрямо топнул ногой с привязанным к ней коньком. Отделившийся от берега крупный обломок льда разлетелся на дымящиеся осколки, которые тотчас скрылись под черной водой, зато регент укатился так далеко, что его было уже не догнать. Растерянному Виллему только и оставалось, что, стоя на берегу, смотреть, как бушует регент посреди реки…

— Будь он проклят! — взревел, сжимая кулаки, Паулюс; к лицу и рукам его прилила кровь, и они стали багровыми.

Взревел — но сразу же умолк, подобрал упавшую шубу, оттолкнулся, покатил, мягко прочерчивая лезвиями рыхлый лед, и вскоре растворился в толпе конькобежцев.

Если жизненный путь ван Берестейнов и напоминал тропу, ведущую прямо к вершине, то ровным, а тем более — гладким, его никак было не назвать. Шумная ссора Элиазара с отцом стала событием, достойным того, чтобы запечатлеться в семейной памяти, как прежде запечатлелись в ней наводнение, затопившее поля тюльпанов, визит бургомистра или первое четырехзначное число в графе доходов.

Скандал случился в оранжерее — просторном, щедро остекленном строении, тянувшемся вдоль одной из сторон участка Берестейнов в южной части Харлема. Здесь хранились до продажи выкопанные из земли луковицы: их выкладывали рядком в выстланных фетром ящиках бережно, будто только что снесенные яйца. Но луковицы еще в сентябре-октябре высадили в землю, сейчас стояла зима, и оранжерея служила только для того, чтобы укрывать от морозов теплолюбивые растения: апельсиновые и лимонные деревца, смоковницы и те средиземноморские породы, которыми ректор любил прихвастнуть перед гостями, пусть даже и считал эти растения «дорогими безделушками».

Едва войдя, Паулюс ван Берестейн с силой стукнул тростью по бочке для дождевой воды. Садовники мгновенно поняли приказ и, отложив инструменты и незаконченные дела, бросились врассыпную — так разлетается от хлопка в ладоши стая мух. Поспешил вслед за собратьями и юный Яспер ван Деруик, хотя ему ох как не хотелось отрываться от сложнейшей, требовавшей невероятного терпения прививки.

Элиазар подвинул отцу плетеный стул, но тот не сел, так что и молодому человеку пришлось остаться на ногах. Любопытных сильно порадовало, что отец и сын ругаются стоя, ведь так всем были видны их торчавшие над апельсиновыми деревцами головы: круглая — Паулюса и заостренная к макушке — Элиазара, а иногда и руки. Толстые стекла оранжереи не позволяли расслышать ни слова, к тому же оба старались приглушить голос, так что о чем они говорили, определить было невозможно, зато догадаться по жестам, кто палач, кто жертва, зрителям удалось запросто.

Догадка подтвердилась в ближайшие же дни: сын вел себя как укрощенный хищник, затаивший злобу на укротителя и вынашивающий планы мести, отец же, гордый тем, что сумел показать свою власть, разгуливал с таким видом, будто вот-вот огреет своего отпрыска тяжелой тростью, которую не выпускал из рук. Спектакль разыгрывался в жанре пантомимы — между отцом и сыном разверзлось, словно ров, упрямое молчание. Если отец и заговаривал с сыном или сын — с отцом, то лишь через посредника или в безличной форме:

— Господину Паулюсу и дела нет до его жильцов! — заявлял, например, Элиазар в присутствии регента. — Срок приближается, интересно, кто же стребует с них арендную плату?

Или же Паулюс отмечал в присутствии сына:

— У нас, должно быть, кубышка полным-полна… Иначе вряд ли господин Элиазар пренебрег бы вчерашними торгами в «Золотом ожерелье».

Они довольно часто таким вот образом обменивались колкостями, и от этого ни работа не шла лучше, ни чье бы то ни было настроение не улучшалось. Все, кто служил у Паулюса — от казначея до мальчика на побегушках, — знали о ссоре между отцом и сыном, все следили за ходом событий, как врач следит за переменами в состоянии больного. Яспера — из-за трудностей, возникших в его собственной семье — эта размолвка затронула глубже и сильнее, чем других, потому что он невольно сравнивал разлад между Берестейнами и свою ссору с Виллемом, а сравнивая — понимал, что одна кровь, текущая в жилах отца и сына или двух братьев, не только не помогает враждующим примириться, но, напротив, скорее, мешает.

Старший и младший Деруики держались друг с другом как чужие с того злополучного дня, когда Виллем поднял руку на Яспера. Они старались не встречаться взглядами, а если уж это никак не удавалось, их взгляды скрещивались яростно, словно клинки. Отношения между ними стали такими напряженными, можно даже сказать — накаленными, что при малейшем соприкосновении просто-таки искры сыпались, и потому, едва задев друг друга рукавами на узкой лестнице, ведущей на второй этаж, братья шарахались к противоположным стенам. Они все меньше ладили между собой, Яспер пренебрегал распоряжениями главы семьи, а тот в наказание унижал младшего брата, не считался с его мнением насчет того, как вести хозяйство, и, если был выбор, предпочитал взять сторону Петры. Ситуация сложилась невыносимо тягостная для всех.

А ведь событие, произошедшее за несколько недель до того, ненадолго разогнало грозовые тучи, собравшиеся над домом на Крёйстраат, и, по крайней мере, у барышень Деруик забрезжила надежда на то, что в семью вернутся мир и покой. Паулюс, который тогда удачно расторговался и готов был нанимать новых служащих, предложил у себя Виллему, а потом и Ясперу, постоянную работу, ворвавшись однажды утром во двор Деруиков, а затем и в дом с видом, который ясно говорил: «Мы слишком близкие друзья, чтобы стесняться!»

Старший из братьев в эту минуту обновлял последнее по времени приобретение семьи, которое было в то же время и первым из указывавших на определенный достаток или, по крайней мере, на желание выставить свое богатство напоказ: здоровенный медный чан, куда Фрида пять минут назад вылила три кастрюли мыльной воды. В Голландии еще не вошло в обычай мыться в ванне, и Деруикам пришлось, сильно потратившись, заказать эту штуку во Франции, а получив — пользоваться ею лишь при закрытых ставнях.

Застав хозяина дома намыленным и по пояс в воде, гость долго и раскатисто хохотал, а потом присел на мокрый бортик и одним духом выпалил:

— Виллем, я хорошенько подумал и решил, что настало время теснее связать наши дела — помнишь то мое обещание? Ты без меня, конечно, никто, это бросается в глаза, а я и без тебя — крупнейший в Харлеме торговец тюльпанами, но — повторяю: без тебя я был бы лишен многообещающего помощника и надежной смены. Стало быть, мы поистине бесценны друг для друга…