Марк все еще слишком далеко. Я не могу понять, о чем он думает.

— Есть люди, которых я знаю, — говорит он. — Дела, которые я могу сделать.

Я киваю, но что-то в том, как он не отрывает от меня взгляда, говорит, что разум его начинает оттаивать, поэтому я молчу.

— Знаешь, все может получиться, — медленно произносит он. — Все может быть хорошо.

Я чувствую дрожь облегчения.

— Да. Я думаю, все могло бы получиться.

— Сперва мне надо собрать деньги.

— Как ты сам сказал, у тебя есть знакомые. И Лайонел хорошо разбирается в добывании денег. Но… но не в остальном.

— Да.

— Мы ничего не выясним, если не попытаемся.

— Что ж… — начинает он, делая шаг ко мне. — Я… Если ты считаешь…

— Я и вправду так считаю. Достаточно попытаться.

— Мы могли бы сделать чертовски хорошую попытку, все вместе, — почти улыбается Марк.

— Да, могли бы, — соглашаюсь я, а он подходит ближе и берет мои руки, как будто давая некое торжественное обещание.

Что-то высвобождается во мне, я не вижу больше ничего, кроме Марка, он заслоняет от меня все остальное, поэтому, даже возвращая пожатие его пальцев, я плачу, я задыхаюсь, я борюсь за Адама.

Марк обнимает меня. Я не могу говорить и почти ничего не вижу.

— Все в порядке, Уна. Плачь, если хочешь. Все в порядке…

Он так меня обнимает, что я даже не думаю, что это его руки, а не руки Адама, — я теперь в безопасности.

Не знаю, как долго это длится, но наконец слышу крики грачей и чувствую пахнущий торфом ветер, долетающий до нас с полей.

— Хочешь уйти? — спрашивает он нежно, ослабляя пожатие, так что я могу вытащить носовой платок из кармана джинсов.

Но Марк не отпускает меня.

— Все хорошо. Спасибо… — бормочу я, в последний раз вытирая нос — Я так рада, что ты это сделаешь. Пойдем отыщем церковь. Мне нравится описание могил.

Елизавета — Первый год царствования короля Ричарда III

У меня нет надежды, однако надежда не умирает. Как я могу надеяться, когда все донесения говорят о том, что слуг моих мальчиков отпустили? Как я могу верить, что они живы, когда их даже не видят больше в окнах Тауэра, где они ловили ветер, который мог ослабить вонь лондонского жара?

Как я могу не верить в их смерть, зная, что сыновья Йорка сделали с Генрихом Ланкастером и своим собственным братом Джорджем Кларенсом?

Так я пытаюсь убить надежду на то, что мои мальчики еще живы.

Но надежда не умирает, ни во мне, ни в моих девочках.

— Детей моего дяди Кларенса держат поблизости, потому что боятся их королевской крови, — сказала как-то Бесс. — Может быть, Неда и Дикона тоже всего лишь держат поблизости — в Миддлхеме или в Шерифф-Хаттоне. Мы не получали оттуда донесений. Нед — хороший мальчик, который будет делать, что ему велят. Он не станет строить заговоров и не попытается сбежать.

«Как он может строить заговоры? — подумала я. — Он всего лишь ребенок».

Но ничего не сказала.

Я оплакала Энтони и своего сына Ричарда Грэя с молитвами и слезами, но и с горьким гневом в придачу. Хотя я и согласилась, чтобы Неда доставил в Лондон скудный эскорт, именно они потеряли моего Неда, отдав его врагам. А не потеряй они его, Дикон тоже мог бы быть в безопасности. Но я чувствую горький гнев и по отношению к себе тоже. Разве я не отказалась от Дикона — как мать, что бросает свое дитя голым в лесу, — когда могла бы оставить его в безопасном месте?

Иногда я думаю, что горе, ярость и страх разорвут меня пополам там, где пролегают шрамы сожаления о моем муже Джоне, о моем отце, о моем брате Джоне, об Эдуарде, о моих крошках Мэри и Джордже.

Все они с Богом. Но что касается Неда и Дикона, я не могу заставить себя сказать: «Requiescat in pacem». [124]

Как бы они ни страдали, я не могла обнять их. Я не могла даже знать, что с ними. И я отдала их на эти страдания. Но я не верю, будто их убили, я верю: они живы — в заточении и, может быть, в ежеминутном страхе, но все еще живы.

Иногда Сесили поворачивает голову так, что свет, падающий на ее лицо, делает ее похожей на Неда, который стоит у окна, напевая себе под нос. Иногда, когда я держу на колене Катерину, похлопывая ее, чтобы ей стало легче после того, как она споткнулась и упала, и рассказываю историю моей матери о Le petit chaperon rouge, [125]запах ее шеи и тепло ее маленького тела в моих руках заставляет меня думать, что я обнимаю Дикона.

— И что, как ты думаешь, сделала маленькая девочка, когда увидела волка в постели своей бабушки?

— Связала его, — сказала Катерина.

— Правильно. Она была умной маленькой девочкой, — говорю я, прижимая дочь к себе.

Но Катерина извивается, соскальзывает с моего колена, и руки мои остаются пустыми.

— Где Дикон? Он хочет обратно своих солдатиков, чтобы убить волка!

— Дикон в безопасности с Недом, — говорю я. — Бог присмотрит за ними.

— Когда мы их увидим? — спрашивает Анна. Она уже столько раз задавала этот вопрос. — Они вправду в безопасности?

Анне восемь, она уже не малое дитя, и ложь не пойдет ей на пользу.

— Я не знаю. Я молюсь об этом. Мы все должны молиться, отвечаю я, но больше ничего не могу прибавить.

Но когда желтеющие листья падают под осенними дождями, а дождь со снегом хлещет мимо окон и приходится зажигать лампы, чтобы рассмотреть стежки, она перестает спрашивать.

Даже днем здесь не так много дел, чтобы не думать о моих страхах и сумасшедших надеждах.

У меня больше нет домашнего хозяйства. Мы живем благодаря милости аббатства, даже в том, что касается еды и огня, и девочки ссорятся и дерутся из-за безделья и недостатка движения.

Но я не позволяю им впадать в апатию, и каждое утро они садятся за уроки: законы, подсчеты, управление домашним хозяйством. Даже шитье имеет практическое значение, потому что белье их нуждается в починке. Бесс переводит «Песнь о Роланде» на итальянский, а Сесили в память о своем дяде поклялась выучить наизусть «Наставления и поговорки философов» Энтони.

Анну мало заботят книги. Чтобы она выучила всего несколько страниц из «Жизни святого Франциска», приходится подкупать и шлепать ее, хотя мне кажется, что истории о животных, за которыми она ухаживает, привели бы ее в восторг. Катерина больше любит мечи, чем игры, и рыцарь, с которым мы встретились в святилище — он скрывается здесь из-за того, что совершил преступление, а какое именно, я не спрашивала, — научил ее танцу меча. Она будет сидеть, сколько нужно, за уроками, если сказать ей, что потом она сможет заняться мечами. Крошка Бриджит еще не очень хорошо говорит, и ей нужно подсказывать слова молитв.

Днем мы танцуем или играем в воланы или шары — все, что угодно, лишь бы девочки размялись, стали смеяться и прыгать и на щеках их появился румянец.

Вечером мы играем в карты или шахматы.

Во время молитв мы молимся за мальчиков, но я не могу заставить себя сказать: «Nunc Dimittis!» [126]

В той скученности и тесноте, в которой мы находимся, нас всех поражает один и тот же недуг: лихорадка или гнойное воспаление горла. Эта болезнь быстро одолевает нас, ослабляя наши тела вынужденным бездельем.

Безделье также подпитывает страхи. Что будет с девочками, если я умру? И кто защитит их? Кто честно возьмет их замуж?

Лишенная братьев, моя красавица Бесс была истинной наследницей Англии, а Сесили — вслед за ней, и обе были в том возрасте и даже старше, когда следует выходить замуж. В Бесс заключались мои надежды, но ее положение было величайшей опасностью для нее. Станет ли она заложницей, какими стали девочки Уорика? Вес амбиций их отца почти утопил их. Уложат ли ее в постель, как это сделали с Изабеллой на мечущемся корабле, отрезанном от гавани? Заставят ли силой выйти замуж, чтобы скрепить узы между врагами, как сделали с Анной, сестрой Изабеллы, отдав ее за сына королевы Маргариты?