Выйдя через заднюю дверь, я нахожу туалет. И тут черная тень — кот с голубыми глазами — проскальзывает мимо моих ног и струится прочь, как теплый дым.
— Как мы собираемся управиться с Фергюсом? — спрашиваю я Марка, пока Морган запирает коттедж, оставив собаку внутри, а ослика — снаружи.
— Ты полагаешь, Иззи ему позвонит? — спрашивает Марк.
— Не знаю. Лайонел сказал, что поговорит с ним. У меня такое чувство, что они часто разговаривают. Очевидно, они ладят.
— Лайонел вовсе не похож на человека, который часто общается с сыном. Хотя Фергюс, вероятно, не на его территории.
— Ты имеешь в виду, что он живет в Йорке? — спрашиваю я, неверно понимая его слова, потому что с Марком нелегко обсуждать отношения отца с сыном.
— Нет. Я имею в виду, что Фергюс — художник, а не банкир. Никакого соперничества.
Я думаю о Лайонеле, маленьком, быстром, сильном, перехватывающем подачу в регби, о Лайонеле, сидящем на кухне в Чантри в новехоньком с иголочки деловом костюме — его котелок при этом лежит на столе — и доказывающем, что «Пресс» не приносит прибыли и никогда не будет приносить, о Лайонеле в Сент-Олбансе, рассказывающем о книге Мэлори, которая стоит дешевле его копии.
— Думаю, он склонен к соперничеству, — соглашаюсь я, но не выдаю своего страха, что Лайонел захочет сделать Чантри своим проектом. — Но дележ территории?
— Так было всегда, — замечает Марк, в голосе его звучит раздражение. — Во всяком случае, лучше будет, если в основном станешь говорить ты, ведь ты член семьи. А, вот она идет.
Морган открывает заднюю дверь и устраивается на сиденье.
— Все в порядке. В прошлом году я сделала Малкин кошачью дверцу: она все равно находила путь, запирала я ее снаружи или внутри. Кошку запереть невозможно… И между прочим, это здорово. Спасибо, что берете меня с собой.
Мимо мелькает указатель на Тоутон, мост к Тоутону проносится у нас над головами, а потом мы слетаем с проселочной дороги и катим через предместья Йорка.
Перед нами на фоне бледно-серого неба неясно вырисовываются ворота Майкл-гейт, мы поворачиваем влево, вокруг стен, мимо станции. Дорога то здесь, то там проходит через стены и ворота, поворачивает обратно, пересекает реку Уз.
Перед нами, словно на якоре, стоит кафедральный собор, вокруг которого теснятся здания поменьше, и наша дорога огибает их на почтительном расстоянии.
Энтони провезли прямо через город, понимаю я. Он проехал под охраной по улицам, по которым теперь запрещено ездить на машинах. Хотел ли он остановиться в соборе, чтобы прослушать мессу или вознести молитву? Но ему не позволили. Ведь это было убежище, освященное место безопасности, и никто бы не осмелился вытащить его оттуда, даже в феоде Ричарда Глостера.
Справа стоят ворота Монк-гейт, ведущая от Шерифф-Хаттона дорога проходит сквозь них, почти как сквозь туннель, из такого толстого и широкого камня сделан вход.
Мы совершаем то же самое путешествие, какое проделал Энтони, только в обратную сторону — из Понтефракта к Шерифф-Хаттону. Наше паломничество призвано воссоздать прошлое. Его паломничество было дорогой к тому будущему, которое, как я полагаю, он считал вратами в вечность.
Мы пересекаем Фоссе, направляясь к Хэворту.
Фергюс живет в одном из домов 1930-х годов застройки. Дома эти выстроены аккуратной петлей, в центре которой небольшой, хорошо подстриженный газон. Каждый садик аккуратнее предыдущего, и в нем больше цветов. Вот только перед домом Фергюса газон зарос. Он не обращает внимания на кусты, предоставляя им право разрастаться и переплетаться друг с другом, но это придает саду своеобразную красоту.
Здесь такая глушь, что он, похоже, слышит гудение нашей машины и, когда мы припарковываемся, уже выходит на порог.
Фергюсу лет двадцать пять — двадцать шесть, он выше Лайонела и унаследовал прекрасную кельтскую жилистость Салли, хорошо сочетающуюся со свойственным Приорам темным цветом волос.
— Здравствуй, тетя Уна. Дорогу было нетрудно найти?
Мы обнимаемся.
— Ты вряд ли встречался с Марком, не так ли? — спрашиваю я, хотя точно знаю, что они никак не могли повстречаться.
Рождение Фергюса было одной из семейных новостей, о которых я жаждала рассказать Марку даже спустя девять с половиной лет разлуки.
Они пожимают друг другу руки, и Марк представляет Фергюсу Морган.
— Пройдем на кухню? Я поставлю чайник, — говорит Фергюс.
— Пожалуйста, не зови меня тетей, — через плечо бросаю я.
Проходя мимо, я замечаю, что две комнаты соединены вместе и Фергюс пользуется ими как студией. Я мельком вижу листы металла и металлорежущий станок, стоящий на голых досках пола. Еще я вижу, что стена сплошь увешана набросками, открытками и картинами, вырванными из журналов.
Пол в кухне тоже из досок, а шкафы раскрашены от руки в цвет, напоминающий цвет голубиных перьев.
— Ты соединил комнаты? — спрашиваю я.
— Да. Соседи этого не одобрили, конечно. Не одобрили и стука станков, и прочего. Хотя самое большое испытание для них — это садик перед домом.
Он жизнерадостно ухмыляется, поэтому я не пытаюсь скрыть замешательства.
— Что заставило тебя сюда переехать?
— Я жил кое с кем, и нам нужно было больше места. Это было… место в ее вкусе. Папа сказал, что это хорошее капиталовложение. И приличных размеров помещение. Только вот… в конце концов она решила, что не сможет дать отпор скульптуре. — Помолчав мгновение, Фергюс пожимает плечами и говорит: — Иногда я думаю, что должен переехать, но не могу связаться с такими хлопотами. Я привык жить здесь. — Он включает чайник и говорит громче: — Итак, чем ты занимаешься, Морган?
— Делаю украшения, а еще я помощница медсестры, — отвечает она.
Взгляд Фергюса становится острым, и это заставляет меня осознать, что они почти ровесники.
Это меня трогает и забавляет. Я вполуха слушаю, как они говорят о полировке, обжиге и о свойствах титана, и пытаюсь сообразить, как же мне подступиться к Фергюсу.
— …должен быть по-настоящему устойчивым, — говорит он.
— Я могу одолжить тебе свое зажимное приспособление, — предлагает она. — Подходит для любого размера проволоки.
— И ты можешь им поделиться? — интересуется он, наливая воду в кофейник.
— Конечно. Я нечасто им пользуюсь, — подмигивает Фергюсу Морган. — Махнемся? Покажешь мне как-нибудь, как пользоваться твоим токарным станком?
Я задерживаю дыхание, потому что спросить у художника, можешь ли ты воспользоваться его инструментами — в отличие от предложения воспользоваться своими собственными, — все равно что спросить, не может ли он одолжить свой любимый костюм или кухонный нож.
Почувствует ли Фергюс, что обязан согласиться? Обидится ли Морган, если он не согласится? А потом я вдруг понимаю: Морган не будет возражать, если он скажет «нет», а он не собирается говорить «нет» ни по этому поводу, ни по поводу чего бы то ни было, что она еще может предложить.
Улыбаясь, я гляжу на Марка. Он не улыбается, а, слегка нахмурясь, наблюдает за Фергюсом.
— Итак, тетя… прости, Уна, — ставя кофе на стол, говорит Фергюс.
Он оглядывается, и Морган уже держит за ручки четыре чашки.
— Эти?
— Да, спасибо. Уна, папа в общих чертах объяснил, но расскажи по порядку, в чем заключается дело с реставрацией Чантри. Между прочим, как дядя Гарет? Вот сахар и молоко.
— Мне уйти? — спрашивает Морган, беря у него чашку. — Фамильные дела и все такое прочее. Фергюс, ты не возражаешь, если я пошарю в твоей студии?
Она выскальзывает из кухни прежде, чем кто-нибудь успевает ответить, а мы втроем садимся за кухонный стол.
Как можно беспристрастней я излагаю ситуацию, описываю проблему, имеющиеся у нас возможности и препятствия, стоящие на пути. Единственное препятствие, о котором я не упоминаю, — Иззи.
— И папа говорит: он сомневается, что это возможно, пока мы не соберем кучу денег?
— Ну, мы все так думаем. Но мы не можем начать что-либо, пока все не согласимся, что хотим это сделать. Пока не согласятся все, кто владеет домом.
