Стивен молчит. Наверное, из-за своей верности — он же человек Ричарда, в конце концов, носит его значок с кабаном вместе со значком своего хозяина, как делают и многие другие. А может, он не понимает.
— Лучше бы от меня это скрыли. Мне осталось всего несколько часов молиться за Эдуарда. Теперь уже не о том, чтобы он правил. О том, чтобы жил. — Одеяло упало, и меня обдало холодным воздухом. Я натянул одеяло снова. — Я научил его всему, чему мог. Он узнал о Боге и святых, выучился истории, тому, что такое хорошее правление, как управлять людьми, как биться на рыцарском поединке, как петь, как охотиться… Подай мне мой служебник. Он там, на столе.
Все эти глупые сожаления — скорее боль, чем высокие материи. Я не должен позволять себе думать о них.
Стивен вкладывает книгу в мою руку, я сажусь и открываю ее.
— Придвинь свечу, паренек.
Но тьма в комнате как будто душит свет, и я не могу разобрать слова.
— У меня туманится в глазах… Ты обучен грамоте? Латыни?
— Да, немножко, сэр.
— Подойди ближе и прочитай мне что-нибудь. — Я переворачиваю страницы, они мягкие от частого употребления и изучения. — Вот, «Oratio ad sanctissimam Trinitatem». [112]
Он берет книгу и смотрит на нее. В Нортхемптоне у меня не было времени, и эта маленькая книга — все, что я успел с собой захватить. Я вижу, что парнишка разочарован и книгой, и ее маленькими, грубыми гравюрами, и мной как ее владельцем.
— Это печатная книга. Есть сотни таких же, сделанных с помощью пресса и проданных за шиллинг или два. Ты сам мог бы иметь много таких книг, полных молитв и рассказов о великих деяниях. Не только служебник. — Я вижу его лицо и смеюсь. — Знаю. Большинство мальчиков не заботят книжные знания. Даже Неда приходилось заманивать за стол, когда солнце всходило над Темом, а в конюшне стояла новая, неиспробованная лошадь.
— Неда?
— Моего мальчика. — Больше я ничего не говорю.
Спустя мгновение Стивен усаживается на полу, изучая страницы.
Воздух душный и прохладный.
Стивен читает медленно, как будто ему приходится с трудом преодолевать слова.
— Pater aeterne! Rogo te per vitam et mortem acerbis-simam delectissimi Filii tuii…
Эти звуки я слышал всю жизнь, эти слова я всегда знал, и Стивен тоже знает. Они скатываются с покрытой черными буквами страницы в его глаза, потом на язык, произносятся и повисают в воздухе, как ладан.
— …miserere mei nunc et in hora mortis meae. Amen!
— Аминь, — говорю я.
Он остается сидеть на полу рядом со мной.
— Ты понял, что читал?
— Не совсем, мой господин.
Я протягиваю руку и прикасаюсь к его плечу. Оно теплое.
— Давай посмотрим… «Извечный Отец, я заклинаю Тебя именем жизни и смерти — горькой смерти — Твоего любимейшего Сына и Твоей бесконечной добротой… Благостно даруй, чтобы в милости Твоей я мог жить и умереть…» — Я чувствую, как под моей рукой по телу мальчика пробегает дрожь. Спустя мгновение я в силах продолжить: — «Самый милостивый… самый добрый… Иисус, я заклинаю Тебя любовью Отца, который… который всегда обнимал Тебя… И Твоим последним словом — когда Ты висел на кресте, препоручив Твою душу Отцу Твоему, — прими мою душу в конце моей жизни. Дух Святой, зажги во мне совершенное милосердие и укрепи им дух мой до тех пор, пока я… не покину эту жизнь. О, Пресвятая Троица, Бог единый, смилуйся надо мной теперь и в час моей смерти. Аминь».
Отблеск свечи на его лице, желтый, как воск, зажигает агаты в его волосах и глазах. Стивен маленький и живой, и его волосы под моей рукой жесткие и упругие, как вереск на склоне холма, там, где можно было бы лежать под летним солнцем. Но что же мой мальчик — мой Нед — мой сын?
— Я должен был догадаться, как поступит Ричард. Должен был. Но я думал, что он будет действовать через Совет. Через двор. К этому я был готов. Но не к тому… не к тому, что он сделал!
Стивен чуть поворачивается ко мне и поднимает глаза. Его взгляд — моя погибель.
— Он забрал моего мальчика.
Я не могу больше сдерживать свое горе. Я склоняю голову к коленям, а потом горе наваливается на меня так, что я не могу больше сидеть и падаю на бок, лицом к стене, оплакивая конец моего мира и тот мир, что будет после моего конца.
Спустя долгое время я чувствую на своей спине руку Стивена — легкое прикосновение, потом более твердое. Он стискивает мое плечо.
Это заставляет меня обернуться, и я понимаю, что моя рубашка распахнулась. Его запястье касается моей власяницы, и он вздрагивает.
— Власяница не сделает тебе больно, — говорю я. — Волосы слишком тонкие, чтобы порезать кожу, они режут только твою совесть. Это одежда кающегося человека.
— Вам нужно каяться, мой господин?
— Все люди должны каяться, потому что все мы грешны, со времен грехопадения Адама, — отвечаю я как послушный школьник.
Однако этого недостаточно: если я говорю такое сейчас, я должен говорить это от чистого сердца, во славу Божию.
Я не могу. Я слишком устал и слишком испуган.
Да, испуган.
Ни один человек не говорит о страхе перед битвой — разве что дорогому другу, — чтобы не стать объектом презрения. Капитан вообще не может говорить о страхе, иначе дрожь охватит его людей. Но сейчас? Что могу я сделать, чтобы утопить свой страх, когда в ушах не раздается грохот битвы, нет надежды на славу, нет крови на руках, нет великих и ужасающих мгновений, когда речь идет о том, убить или быть убитым?
Я должен поспать.
Оставаться без сна для молитв и поста — это то, с помощью чего обуздываются желания тела и, следовательно, душа освобождается для любви к Богу.
Оставаться без сна для смертной любви — это веселье столь громадное, что оно превыше веселья и превыше боли.
Оставаться без сна из-за страха — это слабость, которая приведет к слабости на рассвете.
Я не могу спать.
Я дрожу и знаю, что мальчик чувствует это. Я должен поспать… Должен…
— Ты не полежишь со мной, Стивен, чтобы мне не спать одному? Я не думаю…
— Да, сэр.
Стивен легкий, веревки постели только слегка прогибаются под ним, похрустывает солома тюфяка. Я отодвигаюсь дальше к стене. А потом сзади появляется его тело, его неопрятный мальчишеский запах, его дыхание на моей шее, и его руки обхватывают мои плечи. Он ничего не говорит, но обнимает меня. Он теплый, и мне делается легче дышать, а потом и телу моему становится легче.
— Сэр?
— Да?
— Я спрятал письма у себя под камзолом. Если будет на то Божья воля, я благополучно доставлю их.
— Спасибо.
Я накидываю на нас одеяло, и кольцо Ясона ударяет меня по челюсти. Вскоре я буду с Богом, а ему не нужно будет кольцо. И я не могу быть уверен, что такой прекрасный и большой кусок золота не послужит искушением для слуг Ричарда. Я снимаю кольцо.
— Возьми и это тоже и отдай его вместе с письмом моей сестре Елизавете.
Мальчик берет у меня кольцо, и я чувствую, как его рука снова ныряет под камзол.
— Да, сэр. Клянусь святыми, что я сделаю, как вы просите, хотя бы ценой жизни.
Его пылкий голос вызывает слезы на моих глазах.
— Нет, это слишком большая цена для любого мальчика. Но если ты сможешь сделать это без риска, я буду тебе безмерно благодарен.
Без кольца, принадлежавшего Луи, я как будто лишился всего, что привязывало меня к этому миру.
Кругом тихо.
Я балансирую на грани сна. Я до смерти устал от всего, что выпадает на долю смертных: устал от страха, устал от горя, устал от разговоров, от планирования, от сражений, устал от старой раны в бедре и от новой раны в сердце: что я уничтожил Неда.
Это праздник Успения Пресвятой Богородицы.
Через двери башни коннетабля я вижу внизу шлемы с забралами людей из гарнизона — ряды стальных шишаков, скрывающих лица. Панцири запятнаны недельным потом.
Стоит рассветный холод. Но на людях нет плащей, и знамена не свисают в неподвижном воздухе.
