— С удовольствием, — произношу я, глядя на карту. — Полагаю, железной дороги не будет ни там, ни там.

— Но завод стоит на земле, которая предписывает строительство железных дорог, и у старой магистрали.

— И путь, посмотри, идет через лес Салси. А эта главная железнодорожная магистраль на восточном побережье движется на север, я уверена. И все они в паре миль друг от друга. Артерии королевства. — Дорога старая, осевшая между глубокими берегами. — Хотела бы я знать, на что была похожа деревня. Может быть, она не так уж отличалась от нынешней. Все те же поля и деревья. Только поля поменьше и дорожки грязнее. Свинья в каждом саду. Даже сейчас тут должно быть очень тихо по ночам.

— Если не считать совиного уханья, — замечает Марк. — Слышно даже, как сова ловит кролика.

— Знакомые ведьмы… Думаю, нет причин не упоминать о таком в книге — о том, во что верили люди. Но я не знаю, во что верили Елизавета и Энтони. Их истории были порядком фальсифицированы. Никто не может точно сказать, как все было.

Марк, жестко смотревший на меня, теперь улыбается.

— О, Уна, я понимаю. Ты ничего не знаешь наверняка. Но почему не попытаться узнать?

Мы доходим до того места, куда дотягивается канал, потом бредем обратно, вверх по холму.

— Просто чтобы я не ляпнула глупость при Морган, — добравшись до машины, говорю я. — Почему вы с Джин расстались?

— Она нашла другого, — отвечает Марк. — Обычная история. Дела у нас тогда шли неважно, но мы тянули лямку и прожили вместе десять лет, а потом… Что ж, люди меняются, верно? Теперь надо просто признать, что все кончено. И Мэри… Морган… Она смирилась с этим. Я беспокоился о ней, когда Джин эмигрировала в Канаду. Но, думаю, с Морган все в порядке.

Я киваю, но ничего не говорю, ведь, судя по словам Марка, вся его история осталась в прошлом.

Я завожу машину. Хорошо, что Марк в конце концов кого-то нашел, хотя бывали времена, когда осознание этого причинило бы мне невыносимую боль. Но как же на самом деле я мало знаю о его жизни! Он почти ничего не рассказывает.

— Итак, каков следующий пункт нашего паломничества? — интересуется он.

«Паломничество», — думаю я, когда дорога ныряет вниз и идет от перекрестка Графтона к Нортхемптону.

Оно было таким важным. То могло быть паломничество в Иерусалим — и жара и опасность были жертвоприношением, которое ты совершал во имя Бога. Паломничество могло быть тем, что мы называем Крестовым походом, — убийством язычников или обращением их в свою веру под угрозой меча, когда твоя собственная благодать покупалась ценой душ других. Оно могло быть странствием с толпой женщин по холодной, соленой дороге в Волсингам. А может быть, в Кентербери, полный чудесных историй, с домами, громаднее которых ты никогда не видел, с усыпальницей, чье золото, слоновую кость и драгоценности невозможно вообразить, чьи громадные арки протянулись к облакам ладана.

Но ты можешь совершить паломничество и к святыне соседнего города, того самого города, куда ты обычно отправлялся, чтобы купить свинью и услышать последние новости, и у тебя, может быть, уйдет на дорогу всего один день. Если один и тот же путь может быть паломничеством, а может и не быть им, важно то, как ты совершаешь этот путь. Истинные шаги, движения твоего тела, песни, которые ты поешь, и молитвы, которые читаешь, образы, что стоят у тебя перед глазами.

Должно быть, я говорила вслух, потому что Марк поворачивает голову и приподнимает бровь.

— Я думала о паломничествах, — объясняю я. — Ведь раньше само путешествие было таким же важным, как и цель назначения.

— Ты помнишь, что Иззи сказала о своих кальвариях?

— Нет.

— В интервью, которое она дала для одного из журналов изобразительного искусства. Она сказала: «Для меня все дело в правильном образе для каждого мгновения. Но я должна помнить, что для верующих столь же важно то, что происходит между этими мгновениями». — Марк говорит медленно, как будто эти слова являются для него неким талисманом. — Уна, что случилось с Иззи? — Его голос звучит потерянно, и мне становится больно за него.

Не надо спрашивать, что он имеет в виду: я и так часто задаю себе этот вопрос.

— Не знаю точно. Думаю, дело не в том, что она была дурнушкой, особенно когда ей было лет двадцать. Пол тогда гордился ею. Но он не хотел жить в Чантри, и вряд ли его можно в этом винить. А когда родилась Фэй, им стало трудно. Не хватало денег, и некому было помочь — такого не случилось бы, если бы они жили в Чантри. Иззи стало трудно получать заказы, а Пол… Он неплохой малый, но вряд ли понимал истинные чувства Иззи — как ей нужно, чтобы все вокруг говорили об искусстве и рисовали. Она не могла работать в вакууме, и присматривать за Фэй, и бросать все, чтобы на столе был ужин, когда Пол возвращается из офиса. Вдали от Чантри, без работы… без заказов… она выпала из привычного круга… Но почему это так настроило ее против реставрации, я не знаю…

В Астли еще меньше того, на что стоит посмотреть, чем в Графтоне. Ландшафт здесь более плоский, не такой холмистый, как в Нортхемптоншире, и не такой умиротворенно-сельский. Поля зажаты между предприятиями легкой промышленности и домами тех, кто выплеснулся из перенаселенных Ковентри и Бирмингема.

Когда Елизавета была госпожой Астли, замок был домом манора, но сейчас здесь остались только обгоревшие, перешедшие в частную собственность развалины викторианских укреплений, к которым трудно пробраться, а увидеть можно только с церковного двора. И эта церковь тоже заперта.

— Ты не хочешь выяснить, у кого ключ?

— Нет, — отвечаю я. — Когда-нибудь я это увижу, но сейчас давай не будем останавливаться. Если мы встречаемся с Морган около четырех, нам лучше отправляться в путь.

Мы вернулись на автостраду, и, поскольку править было легко, в моей голове начали биться все те же вопросы.

Как сильно Марк любил Иззи? Могла бы я заставить Марка полюбить меня, как я любила его? Почему он ушел?

Почему вопросы, которые я задавала себе самой столько раз, столько лет, все еще громко звенят в моей голове? А они и впрямь звенели. Да, я пыталась зарыться в библиотеки и архивы, в академические бумаги, заняться выкапыванием глубокой траншеи моей докторской работы, но все это не помогало мне оглохнуть.

Но потом я придумала, как заставить умолкнуть этот звон на день, на ночь, на неделю.

Улыбка, чуть более долгая, чем позволяли хорошие манеры, адресованная тому, кто сидел в другом конце лекционного зала, взгляды, встретившиеся на тупой пьяной вечеринке в честь нового профессора, академические сплетни, рассказываемые поздно вечером в баре отеля, где проводилась конференция.

Было весело думать о том, как я должна одеваться, говорить, двигаться и прикасаться. Говорить о литейных, где изготавливаются литеры, о колофонах, о водяных знаках и покупателях печатной продукции — и все это время наблюдать за руками мужчины, за наклоном его головы, за тем, как шевелятся его губы, когда он говорит, как его пальцы мимолетно касаются моих, когда он расставляет на столе новую выпивку.

То было веселье, способное наполнить мою голову, а потом и мое тело, — яркая, глупая искра в мужских глазах, способная заставить кожу покрыться мурашками. В конце концов, мы были далеко от дома, это была всего лишь одна неделя, и солнце сияло в каналах Венеции, или луна поднималась из-за Скалистых гор, или очаг в моих комнатах был таким сияющим, что прогонял серый холод и ланкаширский дождь и окутывал нас своим теплом.

Но когда он уходил… Когда мы были порознь, новые вопросы звенели в моей голове.

Будем ли мы?.. Можешь ли ты?.. Ты?..

Необходимость получить ответы насчет мужчины — кем бы он ни был — была новее и острее, они отдавались в ушах шумом, порожденным желанием, а не глухой басовой нотой страстного влечения к Марку. И эту новую, острую борьбу нельзя было игнорировать.

Я трудилась в своем офисе или в своих комнатах, пытаясь не тянуться к телефону, шагая от стола до книжной полки и обратно, чтобы не выйти из комнаты, не оставить свою работу и не найти его на его работе, или в любимом пабе, или у него дома, наплевав на риск.