Без сомнения, вино с пряностями слаще, когда пьешь его под такие истории, а женщины все больше округляют глаза.

Но я пришел к выводу, что все сражения похожи одно на другое и все рассказы придумываются для того, чтобы скрыть это сходство за видимыми различиями. Меняются места и имена, но что мы знаем о местах и именах, когда звучит сигнал боевой тревоги? В нашу память впечатаны приказы и крики, лязг стали и рев труб, вонь пота, дерьма и крови, горячий, сумасшедший ужас, который выдает себя за храбрость, вопли человека, получившего удар в живот, затуманенный взгляд умирающего мальчика.

Все эти не новые и даже не великие дела. Они то, что известно смертным, и, как все смертные дела, они столь малы пред ликом Бога, что я невольно думаю: а ведь ему все равно, кто умирает… кто живет… кто правит…

Когда победоносный Эдуард вошел в Лондон, он сделал Ричарда Глостера коннетаблем Тауэра, потому что знал: Ричард никогда не перебежит на другую сторону, не отречется от цветов их великого отца — Плантагенета Йоркского, как сделал их брат Джордж.

На рассвете было объявлено: Генрих скончался от отчаяния, проиграв свое дело. Его труп был выставлен в соборе Святого Павла с открытым лицом, чтобы простой люд мог увидеть и узнать, что смерть его — не слухи, а правда.

То, что они побежали, чтобы смочить свои платки в его крови и хранить их как святую реликвию, принесло меньше вреда государству, чем если бы кровь осталась в его живом теле.

И на том, как мы считали, гражданская война закончилась.

Эдуард помирился со своим братом Джорджем и дал ему все, что тот попросил. Он простил его женитьбу на дочери Уорика Изабелле, хотя потом разрешил Ричарду жениться на ее сестре Анне, овдовевшей после смерти Эдуарда Ланкастера при Тьюксбери. Поэтому братья спорили из-за обширных земель и богатств мертвого Уорика.

Но это было не так уж важно. Наконец-то в королевстве мог воцариться мир. Эдуард был не очень доволен тем, что я попросил дозволения отправиться в паломничество в Португалию и Компостелу, поскольку королевство было теперь в безопасности. Но я добился своего, пообещав заниматься не только делами Бога, но и королевскими делами, а также что Луи, состоя в моей свите, будет собирать информацию, которую мне собрать не под силу.

Об этом путешествии летописцы поведали, что все задуманные дела были сделаны и безопасность королевства благодаря им укрепилась. А наше личное счастье записано в наших с Луи сердцах.

Когда мы вернулись в Англию, меня сделали наставником принца Уэльского и главой его Совета в Валлийской марке.

Елизавета поцеловала Неда, посадила его на луку моего седла, и мы с большой свитой двинулись в Ладлоу. В свиту входил и Ричард Грэй, поскольку его мать надеялась, что сыну пойдет на пользу, если он будет уделять внимание единоутробному брату и проблемам Валлийской марки и держаться подальше от лондонских таверн и публичных домов Саутуорка.

Я называю Неда своим сыном, хотя по крови он всего лишь мой племянник. Когда Эдуард впервые пообещал сделать меня наставником принца Уэльского, я был польщен. Да и кто бы не почувствовал себя польщенным? Но я был молодым человеком и мало знал о воспитании детей. Я не знал, что может сотворить с сердцем молодого человека маленький мальчик каких-то трех лет от роду, сидящий на луке его седла и всхлипывающий оттого, что покидает мать и сестер. Я не знал, смягчилось ли мое сердце в тот день или в течение последующих месяцев, хотя я исполнял свой долг и следовал указам Эдуарда насчет воспитания его сына.

Однажды днем я стоял во внешнем дворе замка в Ладлоу, осматривая нескольких пони, потому что решил, что пришла пора принцу Уэльскому научиться ездить верхом.

— Сир! Сир!

Я обернулся. Нед сбежал от няньки и несся по булыжникам во всю прыть пухлых ножек.

— Лягушечки! Пойдемте и пошмотрите!

Самый красивый пони был маленьким уэльским мерином.

— Пусти его рысью, — велел я, и грум так и сделал, труся рядом с пони. Аллюр лошади был хорошим: ровным и свободным во время движения.

— Сир, пойдемте и пошмотрите! — требовал Нед, хватая меня за руку.

— Ваша светлость должны подождать, — возразил я.

Не прихрамывает ли слегка пони на правую ногу?

— Галопом! — приказал я груму. В лошади не должно было быть никаких изъянов. — И прогони его по кругу другим боком.

Грум потянул за повод, чтобы пустить пони по кругу в другую сторону.

— Нет, не лошадь! Лягушечек! Они убегут! — завопил Нед так громко, что пони слегка шарахнулся, а грум выругался, когда лошадка наступила ему на ногу.

«Такая нервная верховая не будет безопасной для принца, — подумал я, — хотя в конце концов ему придется научиться справляться и с такими лошадьми».

Прибежала запыхавшаяся нянька Неда.

— Прошу прощения, мой господин. Немедленно идите сюда, ваша светлость! Разве вы не видите, что ваш господин наставник занят? Вы покажете лягушечек мне. А теперь пойдемте.

— Нет! — заупрямился Нед. — Гошподин наштавник увидит! — Он снова потянул меня за руку, и я посмотрел вниз.

Нед всегда был светловолосым, а в младенчестве волосы его были еще светлее, а глаза — круглыми и голубыми, как небеса.

— Гошподин наштавник увидит лягушечек, — повторил он. — Я хочу тебя!

Разве я мог с ним не пойти?

Лягушки оказались совсем маленькими, не взрослыми, они делали беспорядочные прыжки. Я поймал одну руками и послал няньку сбегать за ведром. Пока она не вернулась, Нед заглядывал в маленькую щель между моими пальцами, шире раскрыть ладони я не рисковал.

Попав в ведро, лягушка принялась тщетно прыгать на стенки.

— Видишь, какие у нее длинные задние ноги? Это чтобы лучше прыгать, — сказал я Неду. — Как у зайцев, которых мы видели по ту сторону реки.

— Зайцы боксируют, — заявил Нед. — А лягушечки боксируют?

Он присел на корточки и потыкал пальцем лягушку, которая отпрыгнула и шлепнулась о другую сторону ведра.

— Нет, хотя мы можем поймать еще одну и заставить их прыгать друг на друга.

— Господин наштавник, да!

Но еще одну лягушку поймать не удалось, чему я был рад, потому что никогда не любил забав такого рода. Хищник и добыча — это одно, я охотился с ястребом и гончими, гонял кроликов с таким же удовольствием, как и любой другой мальчик или мужчина. Так уж устроено в природе, что все существа должны есть. Но запирать двух существ в такой тесноте, что им ничего другого не остается, кроме как драться, — развлечение грубейшего пошиба и подходит только для людей настолько примитивных — каким бы ни был их мирской статус, — что они могут находить веселье лишь в разрушении.

Я поклялся, что мой Нед никогда не будет таким, и сдержал слово. Он научился фехтовать, танцевать и охотиться, и хотя часто проказничал, как и все остальные дети, и получал за это порку, но и книги тоже любил.

Иногда, если его учитель был на делах Совета, я входил в покои Неда без объявления, вместо того чтобы послать за ним. Так я мог лучше узнать, насколько хорошо он успевает и соответствуют ли уроки его склонностям, а не только нуждам государства. Нед, капеллан и двое других мальчиков, которые учились вместе с ним, вставали и кланялись, а я брал их грифельные дощечки и читал, что они написали.

Латинские стихи Неда были лучше, чем у всех остальных, как и его понимание науки, и его риторика. Не моя любовь к нему делала их лучшими, но его собственные заслуги.

Он унаследовал ум Эдуарда и Елизаветы, но с готовностью направлял свои мысли на философию и рассуждения, а его вера была истинной и сильной.

Иногда я наблюдал, как он стоит на коленях перед гостией во время мессы, и мое сердце пело при виде того, как мой мальчик полностью растворился в любви к Богу.

Но не все дела государства могли вершиться так чисто и сердечно. Я убил много людей, и христиан, и язычников. Насаживал мавров на меч во имя Господне. Я изучал доспехи в поисках слабых мест, упражнял руки, чтобы лучше управляться с топором, приказывал вешать людей за кражу лани или за убийство ребенка.