После ужина он пошел в мастерскую с дядей Гаретом, чтобы закончить выносить все со склада, а я извинилась, сославшись на университетскую работу, и поднялась наверх. Оттуда я услышала, как появился Лайонел, смеясь и ругая дождь, но не спустилась.
Я лежала и не спала, кажется, много часов. В конце концов встала и, накинув халат, спустилась вниз по лестнице, чтобы приготовить какао. Плита работала достаточно хорошо, чтобы нагреть кухню, но я воспользовалась электрочайником.
— Привет, Уна. — Это был Лайонел. — Я с тобой разминулся. Как поживаешь?
— Прекрасно, спасибо. Как всегда, много работаю.
Чайник закипел. Я выключила его и залила кипятком порошок какао в кружке.
— Ты сильно вымок, пока добирался со станции?
— Еще как. Пришлось доставать запасную одежду.
Но даже в черном свитере, кое-где слегка подштопанном тетей Элейн, и в измятой фланелевой одежде Лайонел имел лощеный вид. Он присел на краешек стола со сдержанной легкостью, которая чуточку восхищала меня, сигарета свисала между его пальцев.
— Я собираюсь выпить немного виски. Хочешь добавить виски в какао?
Я подлила совсем чуть-чуть, но это внезапно сделало какао очень вкусным, и, вместо того чтобы отнести его наверх и выпить в постели, я, опершись о поручень плиты, отхлебнула из кружки.
— Ты поговорил насчет Чантри?
— Нет, было слишком поздно. Мы поговорим утром, — ответил он, слез со стола и присоединился ко мне, прислонившись к теплой плите. — Так как же все-таки у тебя дела, Уна? На самом деле? В последние дни мы все не так уж часто встречаемся. — Он обхватил меня рукой за плечи и обнял. — С тобой все в порядке, а? В университете все хорошо? Любовная жизнь не пошла наперекосяк, ничего такого? Ты ведь скажешь, если случится что-нибудь, в чем я или Салли сможем тебе помочь?
Я помню, как тогда подумала, каково это — хранить полное молчание по поводу того, о чем тебе хочется поговорить больше всего на свете. Мне хотелось рассказать Лайонелу о Найджеле и… так далее. Вероятно, я не должна была этого делать. Но, едва подумав об этом, поняла, что расскажу. Хотя бы кое-что. Лайонел был, как говорила бабушка, «искушенный». Он не походил на Иззи, которая никогда по-настоящему не говорила о сексе, хотя и была помолвлена с Полом и я не сомневалась, что они спят вместе. Лайонел никогда никому не расскажет, если я попрошу его не говорить, не то что дядя Гарет…
«Я должна рассказать ему сейчас, — сказала я себе. — Сейчас или никогда».
— Ну, там есть… парень.
— О, хорошо. Я с ним встречался?
— Вряд ли. Не думаю, что это… что-то серьезное. Но мы… Ну, один или два раза…
— А ты знаешь, что делаешь? — ухмыльнувшись, поинтересовался Лайонел. — Кто-нибудь объяснил тебе, как себя вести? Ты поступаешь осмотрительно?
— О да, — ответила я, чувствуя, что краснею.
— А я не должен его избить, спросить о его дальнейших намерениях или предпринять еще что-нибудь?
— О нет.
Лайонел потянулся за бутылкой виски на сушилке, налил в стакан, потом посмотрел на меня.
— За твое здоровье! Рад, что ты весело проводишь время.
Я невольно подумала о пахнущей бумагой софе и натужных звуках, которые издавал Найджел Миллер, и подивилась, было ли это так весело, как полагалось.
— Я мог бы заставить дядю Гарета сыграть роль викторианца. Если хочешь. Если только ты не хочешь расспросить его сама.
— Нет, пожалуйста, не надо. Это… Нет, спасибо.
— Хорошо. Не беспокойся, я никому не скажу. Ты права. Когда рассказываешь дорогим старикам о том, чего ты не должен делать, ничего хорошего из этого не выходит. Просто веселись пока и не забывай о благоразумии.
— Я так и поступаю, — ответила я, хотя начисто забыла о благоразумии. — Ты знаешь, что на складе протекла крыша? — сменила я тему разговора.
— Да, — ответил Лайонел. — Наверное, придется списать почти тысячу фунтов бумаги. Может, теперь в них проснется здравый смысл и они поймут, что пора избавиться от старой лачуги.
— Это не лачуга, дедушка говорит, что дом очень крепкий, его только нужно подлатать. Марк уже занялся бы этим, если бы не проливной дождь.
— Беда как раз в том, что дождь проливной. И они так и не придумали, как его остановить.
— Марк все сделает завтра.
— Вот только окупятся ли починки, даже если у Гарета есть Марк, который все чинит? — Лайонел залпом допил виски. — Не пойму, зачем Марку-то это нужно: болтаться в осыпающемся здании? У тебя есть какие-нибудь мысли на этот счет?
Я покачала головой.
— Проклятье, Уна, — произнес Лайонел, поставив стакан в сушилку. — Мы перевалили за середину столетия, и только я все замечаю. Я не виню дедушку. Он истый викторианец. Неудивительно, что он испытывает к этому старому месту сентиментальные чувства. Но дядя Гарет бизнесмен. Или, по крайней мере, давно занимается бизнесом. Он не сможет долго притворяться, что все в порядке. Рано или поздно он перейдет на мою сторону… Ну что ж, я делаю, что могу. Пойду в постель. Спокойной ночи, Уна.
— Спокойной ночи, — ответила я.
Но потом я долго лежала без сна, все еще чувствуя легкое жжение между ног и думая о том, что будет, когда я встречусь с Найджелом утром.
В результате ничего не произошло. Теперь мне стыдно вспомнить, что последние две недели раскопок я избегала его. Много раз Найджел пытался перехватить меня наедине, но я не могла смотреть ему в глаза, а тем более с ним разговаривать и отказывалась участвовать в раскопках, так как боялась, что он может к ним присоединиться.
При мысли о нем по коже бежали мурашки, хотя я знала, что он не сделал ничего предосудительного — просто был молод и неопытен, как и я.
А еще я неистово молилась, чтобы не попасть в беду. Само собой, месячные медлили, но в конце концов все-таки начались — как раз перед концом раскопок.
Я больше никогда не встречалась с Найджелом Миллером.
Но ночь за ночью мне снился Марк. Он обнимал меня, а я его, и, хотя я чувствовала те части его тела, которые не могла как следует представить во сне, я не была удивлена или смущена. Они были частью тепла, опьянения, беспричинного веселья. Иногда мне снилось, что мы дома, но чаще мы были в некоем месте, которое казалось мне знакомым, хотя я никогда раньше его не видела. Я все больше и больше сворачивалась в руках Марка, пока не взрывалась и не просыпалась, задыхаясь и потея в зябкой темноте.
Мое стеганое одеяло сползало на пол, и на другом конце комнаты в полумраке я видела широкое, пустое заколоченное окно часовни в форме наконечника стрелы. Но я чувствовала себя так, будто я все еще с Марком. Почти слышала его запах, принесенный с улицы, — запах гниющих листьев, и дыма горящего дерева, и холодного, как железо, воздуха с Кентских холмов.
Вместе с пробуждением наступало осознание отсутствия Марка и не желавшая уходить радость от исполнившегося желания, поэтому мне приходилось цепляться за то и за другое — либо потерять все.
Марк снова наполняет мой бокал, и как раз тогда, когда раздается потрескивание гравия и низкое гудение двигателя, солнце наконец покидает нашу лужайку. Иззи уже огибает дом, а мужчины встают. Когда Иззи протягивает Марку руку, тот стискивает ее, но я не могу понять его взгляда.
— Итак, мы все в сборе, — целуя Иззи, говорит Гарет, а мы снова садимся.
— Марк, как замечательно снова тебя видеть, — произносит Иззи. — Уна рассказала обо всем, что ты замышляешь. Так мило, что ты вернулся к Чантри. Я тут просматривала послевоенные записи. В них часто упоминаешься ты. Я и забыла! — Она смеется и отпивает вина. — Но, боюсь, я всегда была поглощена собственной работой.
— Знаю, — отвечает он. — Гарет рассказал тебе, что нашел слепки кальварий?
— Да, рассказал. Приятно знать, что они все еще тут. — Иззи поворачивается ко мне: — Ты знаешь, что какая-то евангелическая корова из прихожан пыталась заставить убрать оригиналы, потому что «они не были сделаны верующей»? Только представь себе! — Иззи тянется к бутылке и пускает ее по кругу. — А теперь расскажите мне, в чем заключается план.
