Привязанность, взаимное притяжение, подозрительность, равнодушие.

Любовь.

Горе.

Во время еды я невольно наблюдаю за Марком. Его тарелка стоит на земле перед ним. Даже с согнутыми коленями он кажется более длинноногим, чем любой из семьи Приоров.

Марк поднимает глаза, и взгляды наши встречаются. Если бы он протянул руку — свою красивую руку с длинными пальцами — и коснулся моей щеки, я не могла бы испытать большего потрясения. Отчего я чувствую этот жар? Воспоминания имеют огромную силу. Но это?..

Я была уже взрослой, когда закончила свой первый год в университете. В сравнении со многими однокурсниками я была куда более искушена в житейских вопросах, потому что знала пары, которые не были женаты, — они жили у нас в Чантри. Некоторые из них носили неслыханно претенциозные имена. Я странно одевалась, но была знакома до тонкостей с правдой жизни — удивительно, как много девушек не имеют о ней понятия. И разве мои родители были какими-то не такими?

Но я узнавала и то, чего не знала раньше: о девушках, которые объявляли голодовку, пока им не разрешали поступать в университет; о дядях, которые хватали тебя, стоило тебе отвернуться; о матерях, которые сжигали книги, и о других матерях, которые лгали отцам, потому что ты снова ушла в библиотеку; о всегда чистых домах, где не было книг; о домах, где имелись горничные и лошади; о домах, где тебе с самого начала отводился отдельный кабинет, чтобы ты могла там заниматься.

А еще я оказывалась в темных уголках, где часами… ну ладно, минутами… Но потом надо было возвращаться к себе, а молодой человек… Это было довольно весело, и я уже понимала, что все это не имеет значения.

Я знала достаточно и испытала достаточно, и все равно это было неважно, потому что ни один из этих молодых людей не был Марком.

Мои первые долгие каникулы пришлись, кажется, на август и сентябрь. Средневековые камни аббатства Бермондси лежали прямо под новой кожей асфальтового шоссе и вымощенной плитами дорогой. Я помню тот день, когда мы обнаружили основание третьей колонны и знали, что мы и вправду нашли монастырь.

Когда работа была закончена, я ринулась домой на велосипеде, грязная и потная, и увидела, что Марк стоит на коленях под кухонным окном, прочищая дренажную канаву. Он присел на пятки и слушал, пока я обрушивала на него все новости о том, что сказал местный археолог, что сказал профессор — как там его звали? — и какое значение могут иметь промежутки между колоннами… уж какие там промежутки тогда ни намерили.

Я все еще чувствовала тяжелую латунь на конце рулетки между перепачканными землей пальцами, чувствовала возбужденную дрожь, пробегавшую по этой рулетке, когда аспирант держал другой ее конец и мы туго натягивали ленту. Я рассказала Марку, что мы пытаемся выяснить, каким был монастырь, где и как жили монахини. Имена некоторых из этих женщин сохранились до наших дней. Возможно, даты их рождений и смертей записаны, возможно, среди их фамилий встречаются даже королевские — этот монастырь, основанный в XII веке, был прибежищем для членов королевской семьи. Я могу — любой из нас, участвующих в раскопках, может — пойти в Государственный архив и выяснить, кем же были эти женщины. Это будет нелегко, но вполне возможно.

— Уна, как здорово! То, что ты можешь видеть этот монастырь сейчас! Прямо у себя под ногами!

Марк провел рукой по лбу и вздрогнул. Я увидела скрывающийся под его волосами синяк, свежий и большой, со слегка содранной кожей.

Я протянула руку, чтобы прикоснуться к нему — просто не могла остановиться. Марк отдернул голову, багрово покраснев под летним золотистым загаром, и снова начал выкапывать грязь из дренажной канавы.

— Продолжай, — сказал он.

Когда я вспоминаю об этом, что-то болезненно сжимает мое горло — почти слезы.

За едой следует бессвязная болтовня, которая почти не привлекает моего внимания.

Действительно ли Марк думает о прошлом Чантри, как и я? Или дело в моем разуме, который наполняет этого другого человека в обличье Марка, сидящего сейчас на солнце, моими личными воспоминаниями, моими личными моментами и верит в то, что эти воспоминания и моменты не только мои, но и его тоже?

Я не могу этого знать. Не могу чувствовать того, что чувствует он, не могу видеть так, как видит он, — это так же трудно, как прочесть Елизавету и Энтони по их книгам.

Мне хочется потянуться и потрясти Марка, прорваться сквозь оболочку его тела и найти то, что прячется внутри. Я хочу знать, о чем он думает, знать, что я значила для него тогда.

Ведь я никогда этого не знала! — воет моя память. Чем я была для тебя? Ты был рад моей помощи, когда чинил велосипед или печатный пресс, ты улыбался мне, если я входила в мастерскую, ты починил засов на моем окне.

После того дня в мастерской — дня, о котором я всегда думала как о начале, — я ждала, не увижу ли, как бешеный стук моего сердца, звон в ушах при виде тебя отдастся эхом и в тебе самом? Конечно, я никому ничего не говорила. Дни, недели и месяцы я надеялась увидеть от тебя молчаливые знаки, но не увидела ни одного. Ни одного.

Обычно я лежала, несчастная, в своей постели и пыталась как-то справиться с этим. Все знали, хотя никто об этом не говорил, что Марк обожает Иззи. Никто не позволял себе употребить более сложный и грозный термин, чем «обожать». И все знали — хотя никто и об этом не говорил, — что Марк живет в Чантри и работает на дядю Гарета, но он не член нашей семьи. Он не сын наших друзей и не изучающий искусство студент, меняющий курс: никто не позволял себе употребить по отношению к Марку более сложное или менее тактичное слово, чем «местный». Никто вообще-то и не говорил о том, кто он такой. Но Марк не был одним из нас, и я не знала, что сделает или скажет моя семья, если узнает, что я его люблю, а он меня нет. И я не знала, как поступит Марк, если я ему признаюсь. В конце концов, он меня не любил, он любил только Иззи.

Может, он возненавидел бы меня, или был бы смущен, или стал бы меня избегать. Этого я не вынесла бы. Может, он ушел бы или ему велели бы уйти, а ему было некуда идти. Что бы ни случилось, я была бы в том виновата и, может быть, его потеряла.

Я не могла уничтожить самое дорогое.

Все то лето я жила надеждой — надеждой, порожденной взлетами веселья при слове, взгляде, улыбке Марка, но куда больше было слез. И все-таки мною начала медленно овладевать безнадежность, до тех пор, пока даже хорошие дни — дни, когда я могла быть рядом с ним, — сделались серыми, ведь веселье, которое они приносили, задохнулось в пыли отчаяния.

Но отчаяние не могло задушить желание. Я знала достаточно о сексе, чтобы понимать, что чувствую, когда Марк стаскивает рубашку через голову и моется под насосом во дворе. Мои чувства были удивительными и пугающими и такими странными.

Конечно, я знала факты, но насчет всего этого мысленно и эмоционально блуждала в такой же темноте, как и мои подруги. Никто не объяснил нам, что желание секса точно так же путает мысли девушек, как и парней: может быть, считалось, что, если об этом не упомянуть, мы этого и не захотим. Но мы, конечно же, хотели. Даже если «он» не был тем парнем, которого ты по-настоящему желала. Но не желать совсем было еще хуже.

Секс начался для меня на софе в церковной комнате, которую мы одолжили для раскопок Бермондси, — после того как все остальные ушли домой пить чай. Помню, было холодно, темно — значит, раскопки уже близились к концу. Я и сама должна была отправиться домой. Тетя Элейн болтала бы со мной через плечо, готовя ужин, как будто я все еще была в том возрасте, когда готовят уроки за кухонным столом, а дядя Гарет состроил бы смешное лицо и похлопал бы меня по плечу. Марк бы оглянулся и улыбнулся, а потом снова вернулся к починке забора или к кипам книг, которые мы упаковывали. Потом из сада раздался бы голос Иззи, и я бы снова осталась одна.

Может, это был один из тех моментов, когда я поняла с опустошающей уверенностью, что Марк всегда будет лишь добр ко мне и готов мне помочь, но всегда будет уходить, если его позовет Иззи…