Я не смогла удержать слез, навернувшихся на глаза, готовая теперь, когда близилось время родов, плакать по самым маленьким, глупым причинам. Думаю, дело было даже не в словах матушки и не в том, что письмо ее было написано по-английски, хотя она куда чаще писала всем своим детям по-французски, чтобы мы получили лучшее образование. Дело было в ее подписи, большой, черной, начертанной ее собственной рукой под аккуратным почерком секретаря.

Когда спустя два дня появилась Маргарита, мы еще не получили вестей от Джона.

— Тебе придется спать с Мэл, — сказала я, с трудом поднимаясь по лестнице. — Я прикажу ее служанке лечь в мансарде.

Когда мы добрались до спальни Мэл, та начала распаковывать Маргаритин багаж. Маргарита привезла миндальные конфеты, мед из ульев Графтона, корзинку ранних роз, записку от Энтони, деревянную овечку размером с большого котенка, которую мой брат Джон вырезал для ребенка, и сверток рубашонок, чепчиков и нагрудничков, сшитых моими сестрами.

— Надо надеяться, твой ребенок не будет таким кривым, как этот чепчик, сделанный Джакеттой, — заявила Маргарита, поднимая чепчик. — Анни уверена, что родится девочка, поэтому сшила два платьица вместо рубашек.

— О нет, я молю Бога, чтобы родился мальчик, — сказала я, поднимая глаза от записки Энтони.

В ней говорилось, что погода еще слишком дождливая для охоты, но он ловит силками кроликов, и рыбачит, и читает «Épîtres du débat sur le Roman de la Rose». Он рекомендовал мне прочесть «La Cité des Dames» какой-то Кристины Пизанской. [30]

Мэл покачала головой и поцокала языком.

— Это очень глупо со стороны госпожи Анни. Младенец есть младенец, нет никакой разницы в одежках, мальчик он или девочка. Рубашка или платье, лишь бы ему было тепло. Или ей. А теперь хватит портить хорошее полотно, — продолжала она, так как Маргарет все пыталась натянуть чепчик на деревянную овечку и хихикала. — Дайте это сюда и ступайте вниз. Госпоже Изе нужно отдохнуть, а я хочу знать, как поживают остальные. И есть ли у вас известия о маленьких девочках в Кале?

Я и в самом деле очень устала и была более чем готова отправиться в свою спальню.

— Ой, чуть не забыла, — сказала Маргарита, когда я уже взялась за щеколду. — Наша матушка написала, что она послала в кафедральный собор Личфилда, умоляя одолжить тебе пояс святой Маргариты Антиохийской, который там хранится. Дома овцы так хорошо ягнились, что она смогла предложить за пояс даже больше золота, чем надеялась. Они согласились послать его, как только смогут. На нем вышит дракон, но надеюсь, он не укусит ребенка. Спи спокойно! — С этим возгласом она побежала вниз по лестнице вслед за Мэл.

Я могла расслышать только, как Мэл бранит ее за то, что она так легкомысленно говорит о подобных святых вещах, да еще и о своем ангеле-хранителе.

Уже много недель я не могла удобно улечься, но меня согревало счастье при мысли о том, что Маргарита здесь, внизу.

Я как раз задремала, как вдруг у меня свело живот. Я тут же проснулась, но боль прошла. Потянувшись за молитвенником, я начала читать «Аве Мария» и «Отче наш», надеясь, что снова смогу заснуть, несмотря на то что страх за Джона не покидал меня. Но не успела я прочесть и одно десятистишие, как боль возобновилась.

«Неужели пришло время родов?» — гадала я, пока боль медленно утихала. Мы еще не приготовились к ним. Может, все пройдет, если я буду лежать тихо и продолжать читать молитвы.

Закончив молиться, я повернула голову и посмотрела на гобелен с Мелузиной, который моя мать, верная своему слову, велела сделать и повесить над моей кроватью. С Мелузиной в ее драконьем обличье. Ее предки и мои, как подтверждает история Франции, были сильными в родах и охраняли ее потомков.

Меня снова скрутила боль, куда более сильная, и я поняла — началось.

После Мэл сказала, что я родила быстро, но быстрее — не значит легче. Я позвала Мэл и Маргариту, и одного из людей отрядили в деревню за матушкой Гудер, повитухой.

Как я могу рассказать о нескольких последующих часах? Я едва могу их вспомнить, однако не могу забыть. Но то, что мне вспоминается, перепутывается с воспоминаниями о последующих годах и других родах. Я точно знаю, что ни одна женщина, пережившая роды, не может полностью их забыть и не может как следует вспомнить. И те роженицы, которые умерли причащенными, да встречусь я с ними, если будет на то Божья воля, на Небесах, — я знаю, они тоже никогда не забудут.

Иногда я гадаю, что думают святые, да простят они меня, когда слышат, как мы обсуждаем проклятие, которое Бог в Его мудрости наложил на Еву и ее дочерей.

К тому времени, как появилась матушка Гудер, схватки как будто крушили меня, ударяя о скалу. В промежутках между ними я переводила дух, Маргарита вытирала мне лоб лавандовой водой, а матушка Гудер заваривала над огнем отвар из трав, чтобы я понемногу прихлебывала его. Потом, как только я начинала забывать о боли, расслабляться и дремать, все начиналось сначала. Меня крушило все сильней, все дольше, до тех пор, пока я не подумала, что должна умереть, что дьяволы утащат меня вниз, к горящим скалам ада.

А потом я почувствовала прохладу и тишину, и в полной боли полудреме услышала, как кто-то появился в зале внизу, услышала топот ног. Маргарита выбежала из моей спальни прежде, чем меня скрутили новые схватки.

Эта боль была такой отчаянной, что казалось, прошла целая вечность, прежде чем я увидела, как Маргарита держит что-то перед моими глазами: полоску из кожи и шелка, темную, запятнанную временем. На ней были вышиты странные буквы, которые я не могла прочитать, и толстый улыбающийся дракон.

— Это пояс, Иза! Пояс святой Маргариты. Теперь все будет хорошо.

Мэл перекрестилась.

— Теперь, госпожа, мы должны обвязать им твой живот, — сказала матушка Гудер.

Она с кряхтеньем нагнулась надо мной — я сидела на табурете, положив голову на руки, вцепившиеся в кроватный столбик.

— Встаньте, чтобы мы могли сделать это с благоговением.

Я слегка приподнялась, и меня тряхнул новый приступ боли. После этого казалось невозможным двинуться снова, но мне пришлось.

Во время передышки между схватками я перенесла вес на ноги и привстала. Мэл задрала мой подол, а матушка Гудер обвязала меня поясом, приподняв мои набухшие груди, лежащие на животе. Помню, какими холодными были ее руки.

Мэл выпустила мой подол. Должна была прийти очередная боль, но ничего не происходило, и внезапно я почувствовала такую усталость, что мне пришлось еще сильнее вцепиться в изголовье кровати, чтобы не упасть.

— Видите, что может сделать благословенная Маргарита? Теперь уже недолго, госпожа, — подбодрила меня матушка Гудер. — Ложитесь обратно в постель.

Спотыкаясь, я подошла к кровати и попыталась сесть, но меня швырнуло на четвереньки. Боль завладела мной и сжала так сильно, что мое чрево, казалось, вот-вот взорвется.

Остальные звали меня, молились, велели толкать, стараться, и я сделала это один раз, потом еще раз — а боль была бесконечной, такой же сильной, как раньше, — потом толкнула еще раз, и еще… До тех пор, пока боль не стала вырывать из меня крики — режущая, разрывающая мое лоно боль, и мне ничего больше не осталось, кроме боли, кроме воя… А потом заскользило что-то горячее, скользкое, и я рухнула на живот в луже крови и дерьма и услышала крики, которые раньше не раздавались, — негромкие, не мои.

Я лежала с Томасом у груди, когда услышала крик у ворот, топот лошадей и шарканье ног горстки усталых людей во дворе.

Матушка Гудер запретила мне вставать с постели до десятого дня, но я попыталась сесть, не потревожив Тома. Он начал хныкать, и, покачивая его, чтобы успокоить, я увидела внутри пеленок маленькие дергающиеся кулачки.

— Иза! Иза! — Маргарита поднималась по лестнице, ведущей из зала. — Это Джон, он дома!

По его походке я могла сказать, как сильно он устал. Он стоял в дверях в свободно зашнурованном панцире, под которым виднелся кожаный камзол, потемневший от пота.