Мать говорит, что хотелось бы ей знать, отчего такая любовь хочет пересечь верхние границы, а не нижние. Не хочет ли он еще бутылочку фруктового йогурта на сладкое, одна осталась и одиноко стоит на подоконнике, сохраняя холодную голову. Нет, Ханс не хочет йогурта, ему хочется покачивать в руке бокал виски или коньяку. Он уже почти наяву слышит позвякивание кубиков льда и видит белую женскую руку, принадлежащую никакому не привидению, но совершенно конкретной женщине — его Софи. Конкретной, но нереальной, как понятие рабочий класс. Нереальной, как эксплуатация, ведь в любой момент можно от нее освободиться, если только у тебя есть воля. Всегда все зависит от самого человека.

Мать тоскует по словам, поступкам и делам мертвого мужа, которого временами ей еще очень хотелось бы видеть рядом с собой в постели, да и хотелось бы видеть рядом всегда, чтобы тот помог ей в воспитании единственного сына.

«Тяжело стало в нынешние-то времена, Ханзи (так мужа звали). Бедные твои измученные кости ничего не знают о том, что есть еще и другие терзания, кроме телесных. Тебе, наверное, больно было умирать. Бедняжка ты мой. Я часто вспоминаю наши велосипедные прогулки, как много мы тогда увидели вместе. Это была твоя последняя улыбка, обращенная ко мне. Помню ночи, проведенные в копнах сена, на пронизывающем холоде, но в тесных объятиях. И деревенское молоко и масло у крестьян на хуторах, и как умывались прямо у колодца. И споры в затуманенных от табачного дыма задних комнатах постоялых дворов. И товарищей, которые должны были продолжить твое дело, сын-то наш ничегошеньки не продолжит, ну а другие — где они? В нашей старой партии их больше нет. А потом та тяжесть, поди, ужасно больно было. Когда жизнь выдавливалась из тела, еще к этому не готового. А может, и готового уже, из-за жуткой боли, которую лучше переносить мертвому, а не живому. Спи спокойно, Ханзи».

А Ханзи, который уже вырос в Ханса, так, впрочем, и не поняв ничего из того, что должен бы знать с младых ногтей, да, видно, и не поймет уже никогда, опять, во второй раз, хватает пачку конвертов с напечатанными адресами и за спиной матери запихивает в маленькую кухонную печку.

Позже мать еще долго будет разыскивать пропавшие конверты, не понимая, куда же они задевались.

Шоссе по холмам, одетым в листву, петляет в сторону Дуная, но, не доходя до него совсем немного, обрывается, еще и до Клостернойбурга не добрались, и старый автомобиль Витковски петляет по этой дороге, а внутри него петляет бесконечный монолог Райнера, вымученно распространяющегося на тему внутренних борений художника, которые он демонстрирует на примере Камю. Райнер отправился в путь без водительских прав, которых у него нет, но с позволения своего увечного отца, оставшегося сегодня дома и при передвижении рассчитывающего исключительно на свою единственную ногу. Софи сидит впереди, рядом с Райнером, участвуя в прогулке за город, на свежий воздух, которого ей и без того всегда хватает, а Анна устроилась на заднем сиденье, где без стеснения источает грубый запах пота, напоминающий запах испуганного животного. И все же она стоит на более высокой ступени в смысле культуры, благодаря игре на фортепьяно. То, что не в состоянии протиснуться наружу из ее рта, похоже, сочится изо всех ее пор. На что она надеется, так это на Америку, страну простора и безграничных возможностей, куда она жаждет поехать стипендиатом. На будущий год. У нее очень хорошие отметки по английскому языку, да и в остальном она — упорная (хотя и молчаливая) примерная ученица. Правда, дома она никогда не притрагивается ни к одному учебнику. А вот как по заказу и еще одно испуганное животное, которое, в свою очередь, напоминает Анну. Оно находится в конной повозке, в которой, очевидно, едут виноградари. Это собака. Она сидит в повозке, на куче виноградарского инвентаря, привязанная за шею, и, раскачиваясь, пытается удержаться, что было сил цепляясь когтями, как будто она кошка, а не собака, которая не умеет толком ни выпускать когти, ни убирать их. Собака понимает, что задохнется в веревочной петле, если потеряет равновесие и слетит с повозки, в глазах ее ничего, кроме ужаса, вызванного жестокостью хозяев, жестокостью мира в общем и целом, который, однако, может быть таким интересным, когда на упругих лапах несешься скачками вслед за каким-нибудь мелким животным, очень остро ощущая при этом радость жизни. Все еще продолжается весна, она заявляет о себе повсюду зачинающейся жизнью, наверняка везде, где только можно, уже отложены в гнездах яйца и косули вынашивают оленят. Однако ничего этого не видно, потому что все нарождающееся прячется, стремясь избежать преждевременного употребления в пищу. Позади остались собака и грубые крестьяне, так жестоко обращающиеся с животными, и машина с тремя седоками катит дальше. В это утро они прогуливают школу, а Ханс утруждает себя трудовой деятельностью, с безразличием волоча ноги сквозь рабочий день, будто претерпевая пытку, и дожидаясь вечера. Школьников же влечет нетерпеливое любопытство, ведь пытливость исследователя им прививают в гимназии, дающей аттестат зрелости.

Уже позади остался Шоттенхоф, дорога вьется серебристо-серой лентой, как написано в книгах, боковые съезды с нее ведут к виноградникам Зальманнсдорфа и монастыря Нойштифт-ам-Вальде, но туда не сворачивают, потому что едут к виноградникам Грицинга. Лента дороги плавно вьется наверх, позволяя насладиться знаменитым видом на Кобенцль, Хойзерль-ам-Роан и на Каленберг. Легковой автомобиль припарковывают на обочине и дальше отправляются пешком. Слева виноградники поднимаются в гору, справа спускаются к Дунаю, вьющемуся вдалеке такой же серебристой лентой. Воздух прозрачен и еще настолько свеж, что все кутаются в свои стильные длиннющие кашне. Над ними — словно расчерченные циркулем облака. Ветерок вздымает пыль. Виноградная лоза еще не в цвету, что, в согласии с венской народной песенкой, случится лишь позднее и к тому же в совсем другом месте, а именно — непосредственно на берегах Дуная. Когда зацветет виноград, тогда запоют тысячи звонких скрипок — продолжает песня и умолкает, застеснявшись собственной глупости. Троица путников окончательно углубляется в виноградники, под их ногами знаменитая лессовая почва, на которой лозе особенно нравится произрастать. Шпили церковных колоколен в виноградарских деревнях пока отдыхают от трудов, потому что сегодня только пятница. Слышно, как лают собаки, кудахчут куры и кричат приставленные к ним петухи. Звуки доносятся издалека, потому что ближайшие окрестности почти необитаемы, ведь в конце-то концов именно одиночества и искали на этой прогулке, а если оно не идет к тебе, нужно идти к нему. Сегодняшние молодые люди нередко носят свое одиночество внутри себя, стремясь к нему и снаружи. Тропинка — верхняя дорога на Райзенберг — с отчаянной храбростью бросается навстречу винным погребкам Гринцинга. Компания топает по винной дорожке, а внизу они зайдут еще выпить кофе. Старые виллы прячутся среди деревьев в долинах между холмами, хотя им не стыдно на люди показаться. Застекленные веранды, увитые диким виноградом, прирученный родственник которого в почтительном отдалении служит владельцам вилл, заботясь об их доходах. Немыслимая, совершенно сумасшедшая красота этого города здесь настолько бесцеремонно лезет в кадр, что даже Райнер затыкает свой фонтан, что у него, правда, не получается, и он немедленно начинает облекать в вербальные формы восторг от живописных окрестностей. Воздух совершенно прозрачен, словно целлофановая пленка, в которую обернуты булочки у пекаря, правда, пленка, в свою очередь, принялась бы утверждать, что она прозрачна, как воздух над виноградниками.

Они покидают проложенную тропинку и по привычке лезут вверх прямо по винограднику, не разбирая дороги. Анна, спотыкаясь, тащится вслед за парочкой, связанной неравными чувствами. В глазах ее брата он и Софи влюблены одинаково, однако Райнеру, который с трудом шагает в ногу с Софи, это только кажется. Нетренированная Анна еле поспевает за ними. А ведь в Америке все занимаются спортом, и до поездки туда времени совсем мало осталось. Софи же — это просто Софи. Анна нерешительно шарит сначала одной, затем обеими руками в поисках опоры, не находит ее и чуть было не валится в никуда, не заметив перед собой яму заброшенной каменоломни. Высоко в небе кружат три сарыча. Или это ястребы? Они пронзительно кричат. Природный ландшафт, в который искусственным образом уже вторгся человек, порождает в Райнере неясные чувства, и он высказывает их, вдаваясь во все подробности. Анна хрипит вслед обоим, предлагая сделать привал.