Они расшвыривают вокруг себя объедки, разрушая естественно сложившуюся окружающую среду, которую они превращают в среду искусственную, что для Анны и Райнера проблемы не составляет, ведь где бы брат с сестрой ни были, они, как могут, распространяют вокруг искусственность. Их бледные, утомленные из-за бессонных ночей лица скрываются за дешевыми солнечными очками, никотинно-желтые Райнеровы пальцы тянутся к сигаретной пачке, чтобы устроить лесной пожар. Пронзительно кричат птицы. Сухие листья падают на землю. Издалека доносятся гудки поездов. Выходной день, одним словом.

Анна говорит о «Просветленной ночи» Шенберга.

Неподходящее место, неподходящее время.

— Ты говоришь о ночи при восхитительном свете дня, причем даже не о настоящей ночи, а о ночи, созданной музыкой, — удивленно улыбается Софи. Ханс все это время боксирует с тенью, инсценирует воображаемые борцовские схватки, гоняет в воображаемый футбол, он мыслит не дальше собственного носа или вытянутой вперед руки. Он без остатка погряз в настоящем времени, человек, живущий лишь сегодняшним днем. И киска в мешке для него означает не «сейчас», но «потом». Только не задумываться об этом. Он показывает, какими финтами обвести противника на футбольном поле, играя одновременно и за себя, и за противника, Софи, понятное дело, от него без ума, а как же иначе. Софи наслаждается солнцем и чистым воздухом, хотя ими-то она может наслаждаться каждый день по нескольку часов кряду, разъезжая верхом на лошади или двигаясь по корту. Чтобы чем-то наслаждаться, надо прежде всего знать чем. Близнецы чувствуют себя не совсем в своей тарелке. Легкие их хрипят, никакой физической формы, которой у Ханса хоть отбавляй. Слишком много алкоголя и курева, бахвалится Райнер и начинает было диспут о Камю, чтобы вновь оказаться в лучах умственного превосходства. Софи ищет прогалину, чтобы оказаться под лучами солнца и позагорать. Хансу хочется продемонстрировать Софи несколько захватов дзю-до, которые ему один друг показал. И вот они, заливаясь хохотом, катаются по траве, а в желудках Райнера и Анны разливается желчь. Анна спешит внушить себе, что как раз занята тем, что разучивает на фортепьяно сонату Берга, эту цель она давно перед собой поставила, и что теперь эта цель будет достигнута. От нее требуются неимоверные усилия, но она в конечном счете справится.

— А с чем это едят? — спрашивает Ханс и ржет, как жеребец. — Ты такую-то и такую-то или вот такую-то пластинку слушала?

— Нет, это несерьезная музыка, Ханс, тебе нужно еще учиться и учиться, а то ты так и будешь топтаться на месте, чего в твоем теперешнем положении нельзя ни в коем случае, потому что ты пока еще находишься на том уровне, который и уровнем-то не назовешь.

У родителей Софи есть абонемент в филармонию. Софи часто ходит туда вдвоем с матерью. Мать Софи — признанная в свете красавица, каждый ее знает, каждый раскланивается, конечно же, только лишь в том обществе, где все знакомы со всеми.

— Наверняка у нее отсутствуют ценностные ориентиры, — выносит свое суждение Райнер, который пару раз видел мать Софи издалека, ему кажется, что у нее и вообще никаких ориентиров нет, да и зачем они ей вообще нужны. Она словно движется в стерильной студенистой массе. Ничто ее не держит, однако эта прозрачная масса постоянно удерживает ее в парении, не давая коснуться земли. И Софи станет когда-нибудь похожей на нее, если своевременно не воспрепятствовать. Воспрепятствовать этому сможет любовь.

— В филармонии играют одну только реакционную дребедень, всяких там шубертов, моцартов и бетховенов, — брызжет слюной Анна. — Стоило им в прошлое воскресенье услышать Веберна, так они начали хлопать как недоразвитые, а ведь на самом деле они такую музыку презирают.

— Публика, посещающая филармонию, слишком хорошо воспитана, чтобы освистывать Веберна, ей известно, какое место занимает Веберн, и место это — высокое, — возражает Софи. — Понравиться же он ей, безусловно, не может. Все творчество Веберна — это ведь смех, да и только.

Ханс в полном восторге показывает пальцем на рыжую белочку. Совершенно рыжая, как огонь, правда. Такая лапочка. Она быстро снует вверх-вниз по стволу, блестя бусинками живых глазок. Солнце пробивает себе дорогу по небу. Полуденные облачка следуют за ним. Будем надеяться, они не разрастутся в плотную облачную массу. Вот наконец и большой ручей, в котором удастся утопить кошку, да, он совершенно точно подходит.

Так что же, давай, Софи. Полезай в трясину, чтобы подобраться к самой воде или, по крайней мере, достаточно близко.

— Я не стану этого делать, — говорит Софи, — ведь я люблю животных.

— Ты должна пройти через это, иначе окажешься исключенной из команды еще до того, как мы тебя примем.

— Вы просто как дети малые с этой вашей игрой в индейцев. Бедная киска, ну в чем она провинилась.

— Как ни крути, а придется. И поторапливайся, а то на автобус опоздаем.

— Ну ладно. Согласна. Слава богу, у меня лейкопластырь с собой. Мне наверняка вспомнится при этом Терчи, моя любимая лошадка. Ведь и она тоже животное.

— Малодушных и бесхарактерных мы терпеть не собираемся, Софи, ты же знаешь.

Софи вытаскивает из мешка орущую благим матом и бешено шипящую кошку, которая первым делом вцепляется ей когтями в руку так, что сразу кровь выступает.

— Ой, вы что, не нашли какую-нибудь другую скотину, чтобы не было так больно?!

— Что нашли, то нашли, давай, чего возишься?

Софи в своем шикарном платье становится на колени прямо в грязь, вся вымазавшись в тине. Она погружает в воду преданное домашнее животное, которое так привыкло к людям, и удерживает его под водой, для чего требуется приложить значительное усилие. В воде рявканье, фырканье, барахтанье, захлебывающееся бульканье.

Софи приходится почти всем телом навалиться на эту бестию. «Я ведь насквозь промокну и схвачу воспаление легких».

Еще до наступления смерти животного Ханс, который и раньше вел себя странно, тогда, с белкой, вдруг отшвырнул Софи в сторону, мокрое животное с трудом выкарабкалось на берег и, чихая, понеслось от них прочь. Наверняка она лисице достанется, тоже не самая прекрасная смерть.

Ханс влепляет Софи оплеуху, да так, что из уголка губ бежит струйка крови. Ох! Вся компания замирает, как вкопанная, этакое святое семейство, у которого вдруг сорвало с хлева крышу и в ясли хлещет дождь.

Софи ошарашена. Что-то с ней такое приключилось, только она еще не знает, что. «Лишь бы у нее внутри все цело осталось после такого приключения», — думает Райнер в ужасе.

Ханс, который насмотрелся по-настоящему остросюжетных фильмов, а не тягомотины всякой, где только сопли жуют, рывком прижимает ее к себе и целует так, что кровь размазывается по его губам. Кровь на вкус сладкая. Сладкая она, эта Софи. Как будто ее выстирали со специальным порошком для стирки шерсти, да нет, ее и вообще стирать не надо, потому что грязь к ней никогда не пристанет, некуда. Настоящая ангорская шерсть.

Сладкие девичьи губки нужно просто целовать без всякого спросу — поется в народной песне, вдруг испуганно обрывающейся, потому что так оно и случилось.

Эта короткая сценка для двоих завершается удовлетворением, а для двоих других — недовольством. Так вот и в жизни всегда, серединка туда, половинка обратно, да так оно, верно, и справедливо.

— Ты должна боязливо отшатнуться от меня, как от демона. В глазах ужас, тело измождено недоеданием, следы побоев на коже, однако истязания проникли еще глубже. До самой глубины души, и это тоже обнаруживает твой взгляд. Женщина, бегущая от насильника, хотя ей известно: сейчас она полностью в его власти. Во взгляде покорность, статика, неподвижность, да не надо же играть лицом, ведь это не кинокамера, я только фотографии делаю. Прошу тебя сосредоточиться, Гретель. Представь себе следующую ситуацию: входит квартирант, он совершенно неожиданно видит свою молодую еще (чего про тебя не скажешь) квартирную хозяйку в полном одиночестве за туалетом и смотрит на нее так, что той сразу же становится ясно: ее час пробил и никакой боженька ей теперь не поможет. Он ни секунды не будет колебаться, применить силу или нет. Зачем ты тряпку схватила, к чему она, Гретель, положи назад, покажи-ка, что ты умеешь. Медленно опускай комбинацию, а рукой как бы прикрывайся, но только у женщины все невпопад, и рука ее больше открывает, чем прячет.