Алекс наклонил голову, прислушиваясь к словам Сенечки. Наконец в глазах его появились признаки понимания.
— Вы, наверно, обознались, — сказал он и улыбнулся. — Но вы такой напористый. Если вы так сильно желаете познакомиться, то можно пойти поболтать за чашечкой кофе.
— Ни хрена я не обознался, — сказал Сенечка. — А ну, бросай все свои дела, и пойдем посидим где-нибудь. Никакого кофе! Самое слабое из того, что ты пьешь, это пиво.
— Я должен вас предупредить, — сказал Алекс, оглядываясь вокруг, словно ища поддержки у прохожих, — что я занимаюсь фигурным катанием. И тренер запрещает мне употреблять этот вредный напиток…
Сенечка сузил глаза.
— Ну ты и подлец, — сказал он, отталкивая Алекса, — ты всегда был придурком…
Алекс перестал улыбаться и приложил руку к груди.
— Если я вас обидел, сударь…
— Заткнись, — сказал Сенечка. — Ты всегда был придурком, но никогда не разговаривал, как педик. Мы же с тобой в Квинсе квартиру снимали! Ты каждый вечер новую девчонку приводил. В основном, негритянок… А помнишь, как тебя из колледжа выгнали? За то, что ты директору по морде дал?..
— Я вас не помню, — сказал Алекс, пытаясь освободиться от Сенечки. — Кроме того, сударь, вы мне неприятны.
— Ты мне теперь тоже неприятен, — сказал Сенечка. — Зато я тебя помню. У тебя, придурок, на руке, вот здесь, татуировка: «Ненавижу Россию!» И портрет президента с усиками, как у Гитлера… Ты же, Алекс, всегда таким панком был! Эк тебя ссучило…
Алекс прищурился и внимательно посмотрел на Сенечку, потом прошептал что-то неслышное и оголил тонкое и волосатое запястье. Главным на запястье была татуировка: «Я люблю тебя, Россия!» И рядом — портрет президента в лыжной шапочке…
— Вы меня сильно оскорбили, — сказал Алекс. — Это чтобы у меня-то… на руке… какая-то грязь… Вы не имеете права касаться моих чувств к России!
Он ссутулился и зашагал прочь.
И в этот самый миг, когда Сенечка стоял посреди перехода и недоумевал, как он мог так обознаться, переход задрожал. Зазвенел. И смолкло.
За последним киоском стоял скрипач. Скрипачка. Вновь начиналась музыка. Девушка была без погон. Сенечке она не понравилась. Он не понял почему. Он перевел взгляд на прохожих. Они улыбались и кивали скрипачке. Они были румяные и несли портфели. Сенечка перевел взгляд на девушку. Девушка была изможденная. Ее веснушки напоминали детский диатез. Смычок ее спешил, но мелодия, казалось, опаздывала. Перед скрипачкой лежал футляр с мелкими монетами. Кто-то, проходя мимо, бросил еще одну.
— Вы тоже ничего не видите? — спросила скрипачка, переставая играть.
Сенечка увидел, что обращаются к нему.
— Что?..
Скрипачка расширила глаза. Но не как от удивления, а словно ее обидели.
— Вы ничего не видели! — сказала она, бессильно опуская скрипку. — Но зато я все видела. Только что вас не узнал человек, которого вы считали старым другом, а вы до сих пор ничего не видите! Зачем же я тогда играю?..
Сенечка подошел поближе.
— Что же я должен видеть? — спросил он.
Девушка чуть улыбнулась.
— Все то, что вижу я, — сказала она. И снова подняла скрипку…
* * *
…толкнул его в грудь. Куда там! Такая гора. Он даже не заметил.
— Ты к вдове? — спрашивает. — А вдова не принимает никого. Она с утра под кайфом.
— А это не мое дело, — говорю. — Ты на часы посмотри. Цифры в школе учил? Вдова принимает. Когда это у вас порядки менялись?
Тут вдова из-за двери голос подает:
— А ну пусти его! Он всегда пользу приносит.
Ни под каким кайфом она не была. Просто лежала одна. Курила. Голые ноги положила на полку с дисками. Я вошел. Она скосила глаза.
— Чего надо?
Я говорю:
— Да вот, вдова. Я тут кое-что поменять принес.
Она потушила сигарету. Я смотрю — «Бонд».
— Откуда? — спросил ее.
— Не твое дело. Ник подарил.
— Какой Ник?
— Которому нос откусили. Ты что, не помнишь?
— Чего это он расщедрился?
Она смерила меня взглядом.
— Уметь надо… Так за каким чертом ты явился?
Я показал ей юань. Только один. Да и то издали. Рисковать я не люблю. Она и говорит:
— Девяносто.
Я ушам не поверил.
— Ты что, вдова! Их везде по сто тридцать берут! Мне Джордж еще на той неделе говорил.
Она снова сигарету зажгла.
— Вот и иди в это «везде» и там меняй. А Джорджа твоего вчера пришили.
— За что?
— Да там канадец на мотоцикле ехал. А Джордж на тротуаре стоял.
— Так ложиться надо было!
— Да он обдолбанный был. Ничего не соображал.
Ладно, думаю, хрен с ним. Джордж всегда психом был.
Вижу, я вдове надоел. Она еще так дым от меня рукой отмахивает к себе, чтобы я им не дышал. Дыма ей жалко. Я за дверь заглянул, не слушает ли кто. Потом спрашиваю:
— Ладно, вдова. А за три юаня сколько дашь?
Она на меня так посмотрела, чуть не сплюнула.
— Будет тебе врать! Где ты их взял?
— В лотерею выиграл, — говорю. — Так что? Сколько?
— Ну, если за три… Получается, двести семьдесят.
— И твою пачку, — говорю. И слежу за ее реакцией.
Она отвернулась от меня, словно размышляет, а пальчиками-то еще одну сигаретку из пачки — раз! — и спрятала. Ладно, черт с ней.
— Согласна, — говорит. — Только чтобы я тебя здесь больше не видела. Во всяком случае, неделю. Нет. Две недели. Понял? Если раньше придешь, то мы тебя как Стива…
Я не хотел слушать про Стива. Но выслушал. Стиву не повезло. Его связали и положили поперек дороги. А по дороге — то канадцы, то полицейские…
Я как представил… Ладно, думаю, Стив тоже был психом.
— О'кей, вдова, — говорю. — Гони деньги и «Бонд», а юани я на стол положу. Да не дергайся, не фальшивые.
— Сама знаю, — говорит, и даже голос у нее дрогнул. — Я их, родимых, на расстоянии по запаху различаю, какие фальшивые, а какие нет.
Совершили мы обмен. Я уже совсем уходить собрался, да она меня остановила. И как-то вбок смотрит.
— Слушай, — говорит, — а чего это ты в свою Россию не едешь?
Я рукой махнул. Только и слышу от всех…
Вдова говорит:
— Ты, вроде, женат был?
— Жена, — говорю, — давно отдельно живет. Где-то в Бронксе…
Она так помахала пальцами возле головы, вроде как я с ума сошел.
— Ну ты вообще… В Бронксе! Так ее уже пришили, наверное… Плюнь. Все русские уезжают. Давай и ты вали.
И вдруг:
— Потом вызов мне пришлешь.
Не понять, всерьез она или со злости. И снова — голые ноги на полку. Я пошел прочь. Все равно ее даже с моим вызовом не пустят.
Никто меня не задержал…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Литературные елки проходили в Музее молодежи.
Собственно, музей был только в одной комнате. Вдоль стены стояли стеклянные шкафы, в которых лежали книги молодых авторов. Во всех остальных комнатах мебели не было, а только висели разноцветные листы ватмана в рамках. Сенечка прошелся вдоль этих листов.
— Картины молодых художников, — пояснили ему.
Сенечка улыбнулся:
— Я видел похожие на выставке в Нью-Йорке…
Кто-то обиделся:
— Не нравится — не смотрите.
По коридорам бродил бородатый юноша в ярко-желтом пиджаке. Он пытался раздавать книжицы, на которых было написано:
«Начни новую жизнь».
«Избавься от страха».
«Найди себя».
«Научись себя любить».
«Научись приносить пользу Родине».
«Жизнь как форма существования. Счастье как форма жизни».
Юноша не переставал улыбаться с задумчивым видом, хотя книги у него вежливо не брали.
— Я все это уже читала, — сказала одна девушка.
Всех пригласили в зал, похожий на зал маленького кинотеатра. Молодежи было много. Сенечка еще не вполне разбирался в погонах, но сейчас он видел, что на большинстве гостей были погоны начинающих писателей. Попались на глаза два маститых писателя, а впереди мелькнул и тут же пропал низенький человек. Погоны его блестели золотом и серебром.
