Но когда я встал и через силу сварил себе кофе, инстинкт самосохранения изловчился слегка подправить мое настроение. Начинался теплый весенний денек, ничем не отличавшийся от вчерашнего, и казалось невозможным, чтобы между одним и другим рассветом все так катастрофически переменилось. Жалящая боль от слов и поступка Каролины утихла; мысленно проиграв вчерашнюю сцену, я подивился тому, что так серьезно все воспринял. Она измождена, угнетена и все еще в шоке от мрачных событий, закончившихся смертью матери, говорил я себе. Уже давно она взбалмошна, ею беспрестанно овладевают странные идеи, но всякий раз тебе удавалось ее урезонить. Наверняка это был последний безумный всплеск, кульминация ее тревоги и усталости. Наверняка ты опять мог ее уговорить. Я уже в это верил. Пожалуй, она сама этого хотела. Возможно, она меня проверяла, желая получить нечто, чего пока я не сумел дать.

Эта мысль взбодрила, изгнав тяжесть похмелья. Домработница порадовалась, увидев меня в полном здравии — «а то всю ночь глаз не сомкнула от беспокойства». На утреннем приеме я был особенно внимателен к пациентам, дабы искупить свой вчерашний постыдный грех. По телефону я известил Грэма, что приступ хвори миновал. Обрадованный Дэвид продиктовал список вызовов, и до обеда я прилежно обходил больных.

Затем поехал в Хандредс-Холл. Опять воспользовавшись черным ходом, я сразу прошел в малую гостиную. Дом выглядел в точности как накануне и предшествующие дни, что прибавило мне уверенности. За письменным столом Каролина разбирала кипу бумаг; я уже был готов к тому, что с робкой улыбкой она поднимется мне навстречу. Я протянул к ней руки, но увидел ее лицо, на котором безошибочно читалось смятение. Она завинтила колпачок ручки и медленно встала.

— Какой все это вздор, Каролина, — сказал я, уронив руки. — Всю ночь я места не находил от беспокойства за вас.

Взгляд ее выражал тревогу и сожаление.

— Вам не надо обо мне беспокоиться, — хмуро сказала она. — И приходить сюда тоже.

— Не приходить? Вы с ума сошли! Как мог я не прийти, зная, в каком вы состоянии…

— Нет никакого «состояния».

— Со смерти вашей матушки прошел всего месяц. Вы горюете, вы потрясены. Все эти ваши планы, эти решения насчет дома и Рода… вы о них пожалеете. С подобным я уже сталкивался. Дорогая моя…

— Пожалуйста, не называйте меня так.

В тоне ее слышались просьба и укор, словно я произнес бранное слово. Я подошел чуть ближе и, помолчав, заговорил по-иному, с большей проникновенностью:

— Знаете, я понимаю ваши сомнения. Мы с вами не ветреные юнцы. Для нас супружество — серьезный шаг. На прошлой неделе я тоже запаниковал, совсем как вы сейчас. Дэвид Грэм привел меня в чувство с помощью виски. Думаю, если б вы успокоились…

— Я уже давно не была так спокойна, — покачала головой Каролина. — С той самой секунды, как я согласилась выйти за вас, я знала, что это неправильно, и вчера впервые за все время мне стало легко. Я сожалею, что не была до конца честной с вами… и с собой…

Укора в ее тоне больше не слышалось, он был просто холоден, сдержан и отстранен. Несмотря на домашний наряд — поношенная кофта, штопаная юбка — и небрежно перехваченные черной лентой волосы, она выглядела невероятно красивой и статной, а взгляд ее выражал решимость, какой я давно в ней не видел. Вся моя утренняя ясная уверенность облетела как труха, под которой обнажились ночные страхи и униженность. Только сейчас я заметил, что гостиная слегка изменилась: наведенный порядок сделал ее какой-то безликой, в камине высилась кучка пепла от сожженных бумаг. Трещина в оконной раме напоминала о моих вчерашних постыдных словах. На столике аккуратной пирамидой высились коробки с платьем и цветами и шагреневый футляр.

Перехватив мой взгляд, Каролина взяла коробки и тихо сказала:

— Заберите, пожалуйста.

— Что за чушь, на кой они мне?

— Вернете в магазин.

— Чтоб выглядеть полным кретином? Нет уж, оставьте себе. Все это вы наденете на нашу свадьбу.

Каролина промолчала, но поставила коробки на место, когда стало ясно, что я их не приму.

— А вот это возьмите, — твердо сказала она, протягивая футляр. — Иначе я пришлю почтой. Я нашла кольцо на террасе. Оно очень красивое. Надеюсь, придет день — и вы его кому-то наденете.

Я негодующе фыркнул:

— Его подгоняли под вашу руку. Как вы не понимаете? Никого другого не будет.

— Возьмите. Прошу вас.

Я неохотно взял футляр и, опустив его в карман, с наигранной бравадой сказал:

— Беру на временное хранение. Оно будет у меня, пока я не надену его на ваш палец. Помните об этом.

Каролина поморщилась, но голос ее был спокоен:

— Пожалуйста, не надо. Я понимаю, это тяжело, так не усугубляйте. Я не больна, не испугана, не валяю дурака. Не считайте это дамской штучкой — устроить сцену, чтобы раззадорить кавалера… — Она скорчила рожицу. — Надеюсь, вы знаете, что до такого я не опущусь.

Я не ответил. Меня вновь охватили паника и бессильная злость оттого, что все так просто: я ее хочу и не могу получить. Нас разделял какой-то ярд, никаких иных преград, кроме чистого прохладного воздуха. Меня тянуло к ней недвусмысленно и сильно, и я не верил, что она не чувствует ответного влечения. Я к ней потянулся, но она отступила, виновато повторив:

— Пожалуйста, не надо.

Я сделал шаг, но она отпрянула, и я вспомнил, как давеча она отскочила от меня, точно ошпаренная. Но сейчас в глазах ее не было страха, и даже виноватая нотка исчезла из ее голоса; в нем появилось то, что в первые дни нашего знакомства казалось мне черствостью.

— Если я вам хоть чуть-чуть дорога, вы этого не сделаете. Я всегда о вас думала с большой теплотой, и мне будет горько переменить свое мнение.

В Лидкот я вернулся почти в том же раздрызге, что и накануне. Разница была лишь в том, что день я кое-как продержался, и только после вечернего приема, когда впереди замаячила ночь, самообладание мне изменило. Ни работать, ни даже сидеть я не мог и вновь шагами мерил комнату; меня изводила несообразная мысль о том, что после дюжины произнесенных слов я в единый миг утратил право на Каролину, Хандредс-Холл и наше светлое будущее. Все это не укладывалось в голове. Я просто не мог этого допустить. Схватив шляпу, я прыгнул в машину и газанул в Хандредс-Холл. Мне хотелось вцепиться в Каролину и трясти ее, трясти, пока она не образумится.

Но потом меня осенила идея лучше. На перекрестке я свернул на лемингтонскую дорогу и направился к дому адвоката Гарольда Хептона.

Видимо, я потерял счет времени. Когда служанка впустила меня в дом, я услышал голоса и звяканье посуды; взглянув на часы в прихожей, стрелки которых перешагнули половину девятого, я испуганно сообразил, что в столовой семья собралась за ужином. Хептон вышел ко мне, салфеткой отирая подливку с губ.

— Простите, что обеспокоил, — сказал я. — Загляну в другой раз.

Адвокат добродушно отбросил салфетку:

— Пустяки. Мы почти закончили, и я буду рад небольшой паузе перед пудингом. К тому же приятно увидеть мужское лицо. Когда в доме одни женщины… Прошу вас, здесь нам будет покойно.

Он провел меня в кабинет, окна которого выходили в сад, погружавшийся в сумерки. Дом был хорош. У Хептона и его жены водились денежки, которые они сумели не растранжирить. Оба страстно любили лисью охоту, и потому стены были увешаны охотничьими фотографиями и реликвиями, хлыстами и трофеями.

Закрыв дверь, адвокат угостил меня сигаретой и присел на край стола, я же скованно устроился в кресле.

— Не буду ходить вокруг да около. Полагаю, вы знаете, зачем я здесь, — сказал я.

Прикуривая сигарету, Хептон неопределенно качнул головой.

— Это касается Хандредс-Холла и Каролины, — продолжил я.

— Надеюсь, вы понимаете, что я не вправе говорить о финансовых делах семьи.

— Вам известно, что вскоре я должен был стать членом этой семьи?

— Да, я слышал.