— Боюсь, вам со мной скучно, доктор. Вы уж извините. Вот что получается, если долго сидишь взаперти. Может, прогуляемся в сад? Глядишь, встретим Каролину.

Предложение меня удивило, но я был рад покинуть душную комнату и сам сходил за одеждой для миссис Айрес. Удостоверившись, что она тепло укутана, я надел пальто и шляпу, и через парадную дверь мы вышли на улицу. С минуту глаза наши привыкали к белизне дня, потом миссис Айрес подхватила меня под руку, и мы, обогнув дом, медленно побрели через лужайку.

Снег, с виду мягкий, точно вспененный шелк, под ногами рассыпчато хрустел. Кое-где его испещряли росчерки птичьих следов, а потом стали попадаться отпечатки крупнее, оставленные собачьими и лисьими лапами. Через пару минут они привели нас к старым хозяйственным постройкам. Здесь впечатление заколдованности было еще сильнее: часы, в мрачной диккенсовской шутке замершие на без двадцати девять, конюшня, двери которой аккуратно заперты на засов, нетронутый инвентарь, густо окутанный паутиной и пылью; казалось, заглянешь внутрь — и увидишь стойла со спящими лошадьми, тоже в густой паутине. Из приоткрытой двери гаража выглядывал капот семейного «роллс-ройса». За постройками шли буйные заросли кустов, где лисьи следы терялись. Неспешная прогулка привела нас к арке в кирпичной стене, за которой простирались старые огороды.

Летом я бывал здесь с Каролиной. В оскуделой жизни семейства огороды стали почти бесполезны и выглядели самой печальной и заброшенной частью парка. Барретт засадил пару грядок, но остальные площади, некогда любовно ухоженные, оставались нетронутыми и зарастали сорняками с тех пор, как их последний раз вскопали под овощи для расквартированных военных. Сквозь стеклянные крыши теплиц пробивалась ежевика. Гаревые дорожки заросли крапивой. Там и сям стояли огромные свинцовые чаши-цветники на тонких ножках; некоторые пьяно покосились — за многие жаркие лета свинец поплыл.

Мы тихо брели по заброшенным огородам.

— Какая жалость! — Миссис Айрес обмахивала с растений снежную оборку и озиралась, словно желая запечатлеть унылую картину. — Мой муж любил эти огороды. Они спланированы в виде спирали — каждый виток меньше предыдущего. Полковник говорил, это похоже на завитки морской раковины. Порой он был такой выдумщик!

Через узкий проход без калитки мы вошли в самый маленький огород, отведенный под лекарственные травы. В центре декоративного пруда я увидел солнечные часы. Наверное, в пруду еще водится рыба, сказала миссис Айрес, и мы подошли взглянуть. Вода замерзла, но под нажимом тонкий лед прогибался, и тогда со дна струйкой поднимались серебристые пузырьки, точно стальные шарики в детской головоломке. Потом в темноте мелькнула золотистая молния.

— Рыба, — тихо обрадовалась миссис Айрес. — А вон еще, видите? Бедняжки, они не задохнутся? Кажется, надо пробивать лунки. Каролина знает, а я вот не помню.

Порывшись в своем скаутском опыте, я сказал, что дырочку можно растопить. У края пруда я сел на корточки, подышал на ладони и приложил их ко льду. Миссис Айрес понаблюдала за мной, затем изящно поддернула подол и примостилась рядом. Лед обжигал. Занемевшие мокрые руки казались резиновыми; я вновь поднес их ко рту и, скривившись, потряс пальцами.

— Вы, мужчины, прямо как дети, — улыбнулась миссис Айрес.

— Так говорят все женщины, — рассмеялся я. — Любопытно почему?

— Потому что это истинная правда. Женщины созданы для боли. Если б мужчины испытали родовые муки…

Она не договорила, улыбка ее угасла. Я опять подышал на руки; задравшийся рукав открыл мои часы. Миссис Айрес скользнула по ним взглядом и уже другим тоном сказала:

— Наверное, Каролина вернулась. Вы же хотите ее увидеть?

— Мне приятно побыть с вами, — учтиво ответил я.

— Не хочу вас задерживать.

Что-то уловив в ее голосе, я посмотрел на нее и понял, что, несмотря на все наши с Каролиной предосторожности, она прекрасно знает, как обстоят дела. Слегка смутившись, я отвернулся и вновь приложил ладони ко льду, потом опять согрел их дыханием и так несколько раз, пока лед не подался и в двух неровных промоинах не открылась чайного цвета вода.

— Извольте, — сказал я, довольный собой. — Теперь рыба может передразнивать эскимосов — ловить мух и прочее. Идем дальше?

Стряхнув воду с пальцев, я протянул руку, но миссис Айрес ее не приняла.

— Я рада за вас с Каролиной, — тихо сказала она, оставаясь на корточках. — Хотя поначалу расстроилась. Когда вы стали вхожи в наш дом, я поняла, что между вами может возникнуть симпатия, и мне это не понравилось. Я старомодна, а вы не вполне та партия, какую я ей прочила. Надеюсь, вы ничего не заметили.

— Думаю, заметил, — помолчав, признался я.

— Тогда прошу прощенья.

Я пожал плечами:

— Разве теперь это имеет значение?

— Вы намерены жениться?

— Да.

— Много о ней думаете?

— Очень. Я много думаю обо всех вас. Надеюсь, вы это знаете. Однажды вы обмолвились, что боитесь быть… брошенной. Когда мы с Каролиной поженимся, я стану заботиться не только о ней, но и о вас, доме и… Родерике. В последнее время вам сильно досталось. Но теперь, когда вам лучше, когда вы стали спокойнее, почти прежней…

Она молчала, и я рискнул продолжить:

— То, что произошло в детской, было так странно. Ужас! Я очень рад, что все это закончилось.

Лицо ее сморщилось в улыбке, загадочной и терпеливой. Миссис Айрес встала, аккуратно стряхнув снег с замшевых перчаток.

— Ох, какой же вы наивный, доктор!

Это было сказано так спокойно, с такой мягкой снисходительностью, что я чуть не рассмеялся. Однако лицо ее сохраняло странное выражение, и я почему-то слегка испугался. Я торопливо встал, но при этом неловко наступил на по́лу своего пальто и едва не грохнулся. Миссис Айрес пошла вперед. Поравнявшись с ней, я коснулся ее руки:

— Что вы имели в виду?

Она молча отвернулась.

— Ведь ничего не было… Неужели вы и сейчас думаете, что… Сьюзен…

— Сьюзен… — прошептала миссис Айрес, глядя в сторону. — Она всегда со мной, повсюду меня сопровождает. Вот и сейчас она здесь, с нами.

На секунду я сумел себя убедить, что она говорит фигурально, — мол, дочь всегда в ее мыслях и сердце. Но тут она ко мне повернулась, и я ужаснулся ее лицу, в котором читались невероятная одинокость, затравленность и страх.

— Господи, почему вы раньше ничего не говорили?

— Чтобы вы меня осмотрели и назначили лечение, сказав, что я грежу?

— Миссис Айрес, дорогая, но вы же и впрямь грезите! Как вы не понимаете! — Я взял ее за руки. — Оглядитесь! Здесь никого нет. Все это лишь в вашем воображении! Сьюзен умерла. Вы это знаете, правда?

— Конечно знаю, — надменно ответила она. — Как же не знать? Моя лапушка умерла… Но теперь вернулась.

Я сжал ее пальцы:

— Разве это возможно? Что за мысли! Вы же разумная женщина! Как она приходит? Говорите! Вы ее видите?

— Нет, пока не видела. Я ее чувствую.

— Чувствуете…

— Она смотрит на меня. Я чувствую ее взгляд. Ведь это она смотрит, правда? Взгляд сильный, точно пальцы; он может коснуться, нажать, ущипнуть…

— Умоляю, перестаньте!

— Я слышу ее голос. Без всяких труб и телефонов. Она со мной разговаривает.

— Разговаривает?..

— Шепотом. — Миссис Айрес наклонила голову, будто прислушиваясь, и вскинула руку. — Вот и сейчас она шепчет.

В ее напряженной позе было что-то невероятно жуткое.

— И что говорит? — растерялся я.

Взгляд ее померк.

— Всегда одно и то же: «где ты? почему не приходишь? я жду».

На мгновенье слова ее будто возникли в парном облачке дыхания, а затем исчезли, съеденные тишиной.

Я замер, не зная, что делать. Минуту назад здесь было так уютно, а теперь казалось, что огороженный клочок земли, из которого единственный узкий выход вел в такое же тесное замкнутое пространство, полнится угрозой. Я уже сказал, что день выдался необычный. Ни ветерка, ни птичьего посвиста, но если б в зябком прозрачном воздухе хоть ветка шевельнулась, хоть что-то прошелестело, я бы непременно заметил. Все было неподвижно, но казалось, будто рядом что-то есть и подкрадывается по белому хрусткому снегу. Мало того, возникло странное ощущение, что оно слегка знакомо, и его робкое приближение следовало бы назвать возвращением. Спина моя напряглась в ожидании шлепка, как в детской игре «салочки». Я выпустил руки миссис Айрес и резко обернулся.