Наконец в начале второго, когда оркестр смолк и зажегся верхний свет, они с Брендой появились у нашего столика — обе разгоряченные танцами, в потеках туши и помады. Зевая, Каролина оттянула лиф платья, липнувшего к потному телу; в пройму выглянули край бюстгальтера и подмышка — затененная впадина с легкой щетинкой в катышках талька. Я с нетерпением ждал ее возвращения, но теперь, встретив ее улыбку, ощутил нечто похожее на злость и отвернулся. Я сухо сказал, что пойду в гардероб за одеждой, а Каролина с Брендой вновь отправились в дамскую комнату. Когда они, позевывая, вернулись, я с облегчением отметил, что Каролина причесалась, подкрасила губы и попудрилась, придав лицу надлежащий вид.

— Господи, ну и страшилищем я выглядела! — Надев поданное мною пальто, она подняла взгляд к гирляндам с блеклыми флажками, которые вырезали еще ко Дню победы. — Примерно как этот зал. Свет убивает все очарование, правда? Но все равно уходить не хочется… В туалете плачет девушка. Наверное, какой-нибудь врач-скотина разбил ее сердце.

Избегая ее взгляда, я кивнул на ее расстегнутое пальто:

— Застегнитесь, на улице холодно. Шарф есть?

— Забыла.

— Ну хоть воротник поднимите.

Придерживая лацканы у горла, Каролина подхватила меня под руку, чего мне вовсе не хотелось. Пока мы прощались с Грэмами, стратфордской четой и жизнелюбивой блондинкой Брендой, я чувствовал себя чрезвычайно неловко: казалось, их взгляды полны игривости, ибо они понимают, что, по выражению Сили, «дорога до Хандредс-Холла темная и длинная». Потом я вспомнил смех Анны Грэм и ее странную реплику — мол, Каролине «пора привыкать», словно той вскоре предстояло стать докторской женой, — и еще больше зажался. Когда мы распрощались и пошли к выходу, я исхитрился пропустить Каролину вперед, дабы не вести ее под руку.

На улице было скользко, дул пронизывающий ветер, и она опять за меня ухватилась.

— Говорил же, замерзнете, — буркнул я.

— Либо замерзнуть, либо сломать ногу — не забывайте, я на каблуках. Ой, держите меня! — засмеялась Каролина. Она поскользнулась и, ухватившись за меня обеими руками, крепче прильнула.

Ее поведение меня коробило. В начале вечера она выпила бренди, затем пару стаканчиков вина, и я был рад (так мне казалось), что она выпускает пар. Но если в наших первых танцах ее чуть хмельная раскованность была неподдельной, то потом ее взбалмошность выглядела слегка вымученной. «Как жаль, что надо уезжать!» — повторила она, но как-то излишне оживленно. Казалось, она ждет от вечера чего-то большего и прилагает все усилия, чтоб получить сполна. Пока мы шли, она еще раз поскользнулась — не знаю, взаправду или нарочно; в машине я укрыл ее пледом, но она неудержимо тряслась, зубы ее стучали, будто игральные кости в стакане. Печки в машине не имелось, и потому я запасся грелкой и термосом с горячей водой. Заправив грелку, я передал ее Каролине, и она благодарно сунула ее под пальто. Но едва я завел мотор, как она опустила стекло и высунулась наружу, хотя ее еще трясло.

— Что вы делаете, скажите на милость?

— Любуюсь звездами. Они так сияют.

— Ради бога, любуйтесь через стекло. Вы простудитесь.

— Вы прямо как доктор! — засмеялась Каролина.

— А вы прямо как глупая девчонка, хотя вы совсем не такая! — Я потянул ее за рукав. — Сядьте нормально и закройте окно.

С неожиданной покорностью она подчинилась, удивленная или напуганная ноткой раздражения в моем голосе. Я сам себе удивился, потому что Каролина ничем не провинилась. Виноват был паскудник Сили, которого я безнаказанно отпустил.

В молчании мы выехали с территории больницы; вскоре шум, сопровождавший разъезд гостей, — гудки клаксонов, прощальные оклики, звонки велосипедов — остался позади, на дороге стало спокойнее. Укутанная в плед Каролина понемногу согрелась и чуть расслабилась. Мое раздражение тоже слегка угасло.

Миновав окраину Лемингтона, мы выехали на темный проселок. За городом было морознее; под светом фар кусты на обочинах, искрившиеся инеем, расступались, а затем вновь ныряли во тьму, смыкаясь, точно вода, вспененная носом корабля. Каролина смотрела вперед.

— Дорога завораживает. — Она потерла глаза. — Вам это не мешает?

— Я привык.

Мой ответ ее будто ошеломил.

— Ну да, конечно. — Она меня разглядывала. — Мчитесь сквозь ночь, пациенты прислушиваются к шуму вашей машины и высматривают свет ее фар. Как они рады вашему приезду! Если б сейчас мы неслись к постели больного, нас бы ждали с огромным нетерпением. Раньше я об этом не задумывалась. Вам не страшно?

Я переключил скорость.

— Почему я должен бояться?

— Ну, такая ответственность.

— Я уже сказал, я — ноль. Чаще всего меня даже не замечают. Люди видят врача. И саквояж. Он главный. Это мне сказал старый доктор Гилл. Когда я выпустился, отец подарил мне великолепный кожаный саквояж. Доктор Гилл взглянул на него и сказал, что с такой штуковиной я ничего не добьюсь, никто мне не доверится. Он дал мне свой старый потертый баульчик. Я долго им пользовался.

— Но ведь вас ждут, вы желанны и необходимы. — Каролина будто не слушала меня. — Наверное, вам это нравится. Так?

Я глянул на нее:

— Что — так?

— Вам нравится, что ночью вы всегда кому-нибудь нужны?

Я промолчал. Похоже, она и не ждала ответа. Я еще четче уловил в ней какую-то фальшь, словно в сумрачной тесноте машины она пыталась предстать иным человеком — кем-то сродни Бренде. Каролина помолчала, а потом замурлыкала мелодию. Я узнал песню, под которую она танцевала с очкариком, и настроение мое вновь упало. Порывшись в сумочке, Каролина достала пачку сигарет.

— У вас есть такая штучка, чтобы прикурить? — спросила она, шаря по приборной доске. — Ладно, ничего, у меня где-то были спички… Вам зажечь?

— Не надо, передайте коробок.

— Нет, я сама. Тогда будет как в кино.

Чиркнула спичка; краем глаза я видел озаренные пламенем лицо и руки Каролины. В губах она держала две сигареты; обе прикурила и одну вставила мне в рот. Прикосновение холодных пальцев и тычок сигареты с привкусом помады были неприятны; тотчас вынув сигарету изо рта, я оставил ее дымиться в руке, лежавшей на руле.

Мы молча курили. Каролина придвинулась к дверце и стала рисовать узоры на стекле, затуманенном ее дыханием.

— Знаете, эта Бренда мне совсем не по душе, — вдруг сказала она.

— Правда? Вот бы не подумал. Вы кинулись друг к другу, как воссоединившиеся сестры.

— Ох, женские штучки.

— Да, мне часто приходила мысль, как утомительно быть женщиной.

— Совершенно верно, если быть ею в полном смысле слова. Вот почему я редко себя этим утруждаю. Знаете, как мы с ней познакомились?

— С Брендой? Я думал, на военной службе.

— Нет, еще раньше. Месяца полтора мы были дружинницами. Мы с ней совсем разные, но от скуки разговорились. Бренда встречалась с парнем, в смысле спала, и как раз узнала, что беременна. Она решила избавиться от ребенка и искала кого-нибудь, кто сходил бы с ней в аптеку. Я согласилась. Мы поехали в Бирмингем, где нас никто не знал. Аптекарь оказался дотошным возбужденным старикашкой, какого я себе и представляла. Я даже не знаю, хорошо это или плохо, если человек полностью соответствует твоим ожиданиям… Кстати, пилюли сработали.

— Позвольте усомниться. — Я переключил скорость. — Подобная дребедень почти никогда не помогает.

— Да ну? — удивилась Каролина. — Значит, просто совпадение?

— Просто совпадение.

— Стало быть, подружке Бренде повезло. Надо же! Хотя она из тех, кого удача не обходит вниманием: то улыбнется, то скорчит рожу. Есть такие, не замечали? — Каролина затянулась сигаретой. — Про вас спрашивала.

— Что? Кто спрашивал?

— Бренда. Подумала, вы мой отчим. Я сказала, мол, нет, и тогда она опять на вас так противно прищурилась и говорит: «Значит, твой папашка». Вот как у нее мозги работают.

Пропади ты пропадом! — мысленно ругнулся я. Похоже, так мозги работали у всех, все находили это чрезвычайно забавным.