– Не беспокойтесь, Иван Николаевич, не до угощений, – сказал Петр. – Мы ведь мимоходом. Увидал я палатки ваши – удивился. Как это вы здесь очутились?

Давыдов нахмурил белесые бровки:

– Чему ж тут, батенька, удивляться? Я врач военный. Где бой…

– Но ведь ваш санитарный отряд, – перебил Петр, – готовится к отъезду на родину.

– Однако-с еще не уехал, и догнать его я всегда успею.

На станции прощально взревел паровоз, и, отдуваясь, тронул поезд – лязгнули буфера, застучали колеса. Елена Петровна замерла, прислушиваясь, потом снова принялась бесшумно и сноровисто хлопотать по своему санитарному хозяйству. Давыдов тоже прислушался и повторил:

– Успею. – Круто меняя тему, сказал уже с улыбкой: – А приятно все же от негра в далекой Африке услышать русскую речь!

Каамо его понял:

– Я русски разговаривать другом. Петыры, Димитыры разговаривать.

– Кстати, – повернулся Давыдов к Петру, – столько я наслышан о вашем Димитрии, а вы так и не удосужились, милейший, познакомить меня с ним. Сожалею весьма.

– Что поделаешь, Иван Николаевич, не всегда мы вольны распорядиться собой и своим временем. Дмитрий наш недавно вернулся… из странствий. А позавчера вот привез жену из Йоганнесбурга. Ее отец взорвал свой рудник и сам погиб. Дмитрий теперь подле нее. Переживает.

Они помолчали.

– Да, – раздумчиво и сдержанно сказал Давыдов, – война, – и, нахмурившись и, видимо, забывшись, начал бубнить все ту же песенку:

– Что это такое вы все напеваете? – заинтересовался Петр.

– А?.. Да так, знаете, привезли из России песенку. Всех-то слов я не запомнил, от коллег мельком слышал. «Трансваль, Трансваль, страна моя!..» Вот поди ж ты – такие слова, а рождены где? В России! Примечательно?

Елена Петровна, возле палатки протиравшая хирургический инструмент, откликнулась негромко:

– Отзывчивое у России сердце. До всех народов нашему дело есть.

Каамо напряженно вслушивался в разговор.

– Кстати, о народах, – с улыбкой повернулся к Петру Давыдов. – Давно хотел я поинтересоваться: те зулусы, которые у нас с Еленой Петровной на излечении были, – куда вы их подевали?

– Чака и Мбулу?

– Вот-вот.

– Они ушли от нас. Отправились в свои леса.

– Кому же они теперь, интересно, служат? Англичанам, бурам?

– Вероятнее всего, своему народу.

– Нелегко это в здешней бойне – служить своему негритянскому народу.

– Нелегко… Ну, хорошо. – Петр чуть прихмурился; пора было перейти и к делу. – На случай нужды достаточно у вас фургонов и быков?

– Вполне, Петр Никитич.

– Смотрите, а то я свой обоз отправляю в тыл… Отходить вам на Рейтон, к железной дороге. К той. – Он махнул на восток. – Это миль двадцать пять отсюда. Пришлю посыльного – сразу же снимайтесь. Он и проводником вам будет.

– Уже заранее настраиваетесь этак?

Петр было усмехнулся, потом сказал очень серьезно:

– Без этих… фокусов, Иван Николаевич, без самовольничанья. Ну, счастливо вам! Двинулись, Каамо. – Он легко вскочил в потертое, лоснящееся седло.

Противник начал накатываться с южных склонов Витватерсранда, нацеливаясь на Преторию, еще 4 июня. Передовые брандвахты ковалевского коммандо обстреляли его и отошли, стальных гостинцев наступавшим добавили артиллеристы, и англичане замерли, надумав, видно, отдышаться перед решительным броском на столицу трансваальцев.

На рассвете 5-го Петр был уже на ногах. Свою палатку на эту ночь он ставить не разрешил и спал с товарищами на позиции, привычно завернувшись в карос. К утру, правда, он продрог, и баклага горячего кофе, которую раздобыл где-то Каамо, пришлась очень кстати.

Лишь отогревшись полудюжиной добрых глотков, он с подозрением глянул в довольную физиономию дружка:

– Ка, а где ты это раздобыл?

– Там, в нашем лагере.

Петр чуть не подскочил:

– Они все еще там? Антонис! Мемлинг! Скачи к обозу и самыми последними словами обругай своего любезного дядюшку. Ведь мы же с ним договорились, чтобы к утру не оставалось ни одного фургона!

– Ну да! – Антонис поручением был явно недоволен.

– Питер, ты что, не знаешь – Мемлинги, они все такие, – добродушно съязвил кто-то из буров.

– Какие – такие? – заворчал Антонис. – Мемлинги всегда держат слово. Раз дядюшка обещал, я уверен, фургонов там уже нет. Каамо, ты чего-то врешь.

– Я не вру, и вы не врете. Когда я уезжал оттуда, они все уже собрались в путь.

Снизу на высотку поднимался Дмитрий Бороздин. Он слышал перебранку и, подходя, успокоил спорящих:

– Лагерь снялся. Я проводил их.

– «Их»! – подхватил остряк Ланге. – Он проводил «их». Вы слышали? Я думал, у него одна жена, а он… Сколько же «их» у тебя, Дик?

– Одна жена и двенадцать быков, – не очень уклюже поддержал Дмитрий шутейный разговор.

На лицах появились улыбки. Люди придвигались поближе. Сейчас этот Ланге отмочит какую-нибудь штучку, его хоть не корми – дай побалагурить да поскалить зубы. Что ж, война любит шутку. Нельзя жить только с насупленными бровями, от этого бывает несварение желудка.

– Эге, – сказал Ланге, – тут стоит разобраться поподробнее. – Он явно завлекал слушателей, готовя им какой-то сюрприз.

– Ну, берегись, Дик, – вздохнул Антонис Мемлинг. – Я всегда говорил: на шуточки Ланге лучше не отвечать. Вот ты ввязался и теперь выкручивайся.

– Один верзила уже переживает за второго, – подмигнул балагур слушателям.

В это время раздался свист: сторожевые посты предупреждали об опасности.

– Коммандант, они сейчас начнут! – тревожно крикнул из-за камня на высотке молодой Брюгель.

Буры вскочили. Команду «по местам» подавать было не нужно. Недаром говорится: в бою каждый бур – себе офицер.

Петр выбежал на высотку как раз в тот момент, когда раздались первые английские залпы. Стреляли, как и нужно было ожидать, из-за ближней гряды невысоких пологих холмов; там, видимо, скопилась и пехота. Снаряды падали беспорядочно и неточно. Буры не отвечали. Раздалось лишь два-три одиночных выстрела: видно, кому-то на глаза попался английский арткорректировщик.

Это был еще не бой – только неуверенно разыгрываемая увертюра к нему, но уже возникало где-то внутри, подсознательно, не подчиненное существу Петра, а всецело подчиняющее себе его самого особое чувство боя. Оно было одновременно и жарким, и холодным, оно, казалось, концентрировало всего Петра в некий маленький, туго сжатый сгусток энергии и в то же время как бы множило его, делая стоглазым и стоухим. Петр за месяцы войны уже привык к этому чувству и уверовал в него, зная, что оно-то не подведет.

Нервное его напряжение накалялось, это было хорошее, мобилизующее, именно боевое напряжение. Сегодня, однако, что-то беспокойное, тоскливо-тревожное, мешающее ему поселилось внутри, только он не мог, да и не пытался разобраться в том, что это такое и откуда.

Шквал снарядных разрывов вокруг нарастал, с минуты на минуту нужно было ждать атаки, и Петр поглядывал на своих артиллеристов и на весельчака Ланге, который в ожидании грозной минуты нетерпеливо пощелкивал затвором пулемета. Пулеметы в последних сражениях употреблялись не часто: англичане неохотно вводили их из-за того, что цепи буров были слишком редки, а буры просто экономили патроны. О патронах же подумал сейчас и Петр и, хотя обо всем заранее договаривался с Ланге, резко свистнул, привлекая его внимание, и, когда тот обернулся, погрозил пальцем, напоминая: без особой надобности не стрелять.

В тот же момент каким-то вторым, третьим или – кто там его разберет! – двадцать пятым зрением он заметил торопливо перебегающую меж кустов Беллу.

– Стой! – закричал он, и она испуганно присела. – Ты откуда взялась? Где обоз?

– А? – Канонада оглушила ее.