Исполнительное собрание решило: войну продолжать; спешно начать эвакуацию из Претории государственных учреждений, ценных бумаг и боевых припасов по железной дороге на восток, перенеся резиденцию правительства в Махадодорп.

Сразу же после этого заседания Крюгер выехал на боевые позиции.

И вот он стоял под одиноким баобабом, хмурый, ссутуленный старик, и смотрел, все смотрел в сторону родного Вааля, на берега которого уже ступила вражеская нога.

– Здесь опасно, господин Крюгер, – сказал Деларей. – Дерево – превосходный ориентир для артиллеристов.

Крюгер не повел и глазом. Словно не слышал.

Англичане неспешно и деловито передвигались за утлым прикрытием редкой мимозовой рощи. Меняла позиции пехота. На рысях прошли два эскадрона улан. Из глубины подтягивались артиллерийские батареи. Окопов нигде не было видно. Англичане не собирались обороняться.

– Бота, – негромко позвал президент, и все насторожились и придвинулись поближе; главнокомандующий стал рядом с Крюгером. – Укрепляйтесь основательнее, Бота, насколько успеете. Вы должны выиграть время для эвакуации столицы. А там… – Он трудно помолчал. – Я очень рассчитываю на помощь из Европы. Всевышний не должен оставить нас одних. Пусть вера в светлое провидение и боевой дух буров помогут вам выстоять, генерал.

Он отвернулся наконец от вражеских позиций, сказал устало и глухо:

– Идемте к вам, генерал, потолкуем подробнее. – И, поклонившись коммандантам, стоявшим в сторонке, твердой, но тяжелой поступью направился к расположению штаба.

Петра Ковалева взволновала, пожалуй, не сама встреча с президентом после кригсраада, не слова Крюгера, обращенные к Бота, – взволновали вид старика и тон его разговора. Были в них безмерная усталость, растерянность и боль простого, обыкновенного смертного – не главы государства. И, может быть, впервые за эти месяцы, полные ратных забот и тревог, Петр с особенной ясностью ощутил: бурские республики обречены… И тут же, почти подсознательно – не столько умом, сколько сердцем, всем нутром своим, душой, – понял, что с бурами будет стоять до конца. Если раньше возникали какие-то сомнения и раздумья, – чего, дескать, я-то, русский, ввязался в эту заваруху? – теперь этим сомнениям не позволит появиться чувство, которое подчас сильнее опасливого рассудка. Совесть не позволит, особого «устройства» русская совесть…

Кинув повод коня в руки Каамо, Петр, все еще задумчивый, направился к своей палатке, не примечая хитрых и довольных улыбок буров вокруг. Пригнувшись, он привычно поднырнул под полог, в теплую полумглу палатки и… охнул, нежданно сжатый в богатырских объятиях.

– Митьша?!

– Я, Петро, я!

Глаза Дмитрия влажно блестели. Они тискали и похлопывали друг друга, взглядывали один другому в лицо любовно и нежно, потом снова тискали и похлопывали.

– Ну-ка, айда на свет.

– Айда, погляжу я на тебя, душа окаянная.

Сами того не почуяв, непроизвольно, они перешли на родной язык.

– Каамо! – закричал Петр. – Погляди-ка, какой фрукт явился!

– О-о, Дик?!. Перьмень надо стряпать! – в широчайшей радостной улыбке расплылся Каамо.

Дмитрий сграбастал и его, закружил, подбросил и, поставив на ноги, чмокнул в нос.

– Ну, – чуть оправившись, сказал Петр, – давай рассказывай все по порядку. Когда приехал-то? Голодный, поди, с дороги?

– Только что перед тобой и прискакал.

– Откуда путь?

– Да с рудника нашего, из Йоганнесбурга.

– Ну-у? Значит, Беллу свою с тестем видел? Уже прыгает Артур на своей сломанной?

– Прыгает. Уж и костылек забросил. Только все же сдал старик, не тот стал. Надломился.

– Годы.

– Годы, – согласился Дмитрий.

– Ну, рассказывай.

– Да подожди ты, дай на тебя погляжу… Коммандантом, выходит, стал?

– А что, негож?

– В самый раз.

Они посмотрели друг на друга и рассмеялись – просто так, беспричинно.

– Дик! – окликнул кто-то. – Ты спрашивал Брюгелей – вон идут.

К ним приближались Агата Брюгель и ее внук Франс. Его Дмитрий сначала и не узнал: так возмужал и раздался в плечах этот парень. Агата, ссохшаяся, но еще прямая, подойдя, поклонилась и сказала:

– Я уже знаю, Дик, люди передавали, но все же ты расскажи мне, ведь ты был рядом.

– Садитесь, тетушка Агата.

– Нет, Дик. Рассказывай.

Молча, с застывшим лицом, лишь опустив глаза и не подняв их до конца рассказа, выслушала она, как ее муж решил остаться в лагере Кронье, как долгую, тяжелую неделю отбивались они от наседавших англичан, как жгли и крошили лагерь вражеские снаряды, как геройски, спасая жизнь Кронье, погиб Клаус и как принял смерть муж ее Гуго Брюгель. Не шелохнувшись, чуть покусывая губу под пробивающимися усами, стоял рядом Франс – ее последняя кровинка, внук. Они и не заметили, как плотным кольцом окружили их боевые друзья павших, бородатые пропотевшие буры с кирками и лопатами – только что рыли окопы.

– Да! – спохватился Дмитрий. – Я сейчас! – и бросился к палатке.

Он вернулся с роером, старинным, дедовским ружьем Брюгеля.

– Вот, – тихо молвил Дмитрий. – Ведь он не раз говорил… он хотел, чтобы это ружье осталось в верных руках, – и посмотрел на Франса.

– Дай, – беззвучно сказала Агата и протянула прямые, как палки, руки.

Дмитрий бережно подал ружье. Она приняла его и поднесла к лицу. Сухие губы прильнули к шестигранному, запятнанному ржавчиной и кровью стволу.

– Возьми. – Старуха повернулась к внуку; он принял роер, ее руки бессильно упали. – Спасибо тебе, Дик.

– Спасибо, – как эхо повторил Франс.

Они пошли к своему фургону, и буры, расступаясь перед ними, молчали. Никто не сказал Франсу слов о мести за деда и отца: зачем напоминать человеку, что он должен дышать?..

Расходились буры насупленные и сосредоточенные. Через несколько минут уже вдалбливались в неподатливую землю горного склона кирки, вгрызались лопаты, сжатые в мозолистых фермерских руках.

– Мить, ты передохни пока, я пройдусь, посмотрю, как ложементы роют, – сказал Петр.

– Давай, дело командирское, а я к лошадям схожу.

Петр обошел позицию коммандо, еще раз выверил секторы обстрела, уточнил с фельдкорнетами расположение второй и третьей линий окопов, заглянул к артиллеристам, потом прошел в лесок, где укрывали лошадей, и часть коногонов отправил на рытье траншей. Всюду люди были деловиты и молчаливы. Небо было ясное, солнечное, а во всем ощущалось приближение чего-то грозного и тягостного.

– Питер, ты велел бы разжечь большие костры, нагреть воды в котлах, – сказал Антонис Мемлинг. – Перед хорошим боем белье бы сменить.

– Рано помирать собрался, – буркнул Петр.

– Помирать не помирать, а в чистом-то лучше.

В суровые эти минуты расплывшееся от улыбки лицо Каамо показалось Петру странным: очень уж оно не соответствовало обстановке.

– Ты чего? – недовольно спросил он, глядя на запыхавшегося дружка.

– Идем перьмень есть.

– Чего-о?

– Русская перьмень. Я сам стряпал. Готова. Дик ждет…

Они устроились у небольшого костерка в лощине за кущей чахлых мимоз.

– По такому поводу и чарку бы можно пропустить, – сказал Петр.

– Даже обязательно! – Дмитрий с готовностью потянулся к фляге.

Они ели и поглядывали друг на дружку: соскучились.

– Ну, расскажи, как там дела-то у нас на руднике, – попросил Петр.

– Да какие уж там дела! Стоит рудник, все замерло. А дома тишь. Привез я Эмму Густавовну, так они с Беллой приданое моему наследнику готовят. В ноябре на крестины тебя позову. Старик, тот скучает без дела. А рудничок наш готовится подорвать. Не хочет англичанам оставлять. Вот как мы дрогнем здесь – считай, шахтам конец.

– Дрогнуть не дрогнем, а отступить придется, – спокойно сказал Петр. – Робертса нам здесь не удержать.

– Но все же… продержаться бы… Давай-ка еще по одной…