– Питер?

– Я здесь, брат.

– A-a… Ты живой. Хорошо.

– Что-нибудь нужно, Чака?

Иван Николаевич рассердился:

– А ну, в сторонку, Петр Никитич! Еще успеете наговориться со своим приятелем, успеете!

Лучше было действительно отойти – Давыдов в работе крут. Один из зулусов на ломаном английском спросил у Петра шепотом, что сказал ему доктор.

– Он сказал, все в порядке, Чака будет жить…

Лука Мейер, скорчившись в окопчике, попыхивал трубкой. Вокруг гремел артиллерийский шквал, генерал курил и хмурился. Все-таки прав, наверное, был тогда на кригсрааде фельдкорнет Дерксен: что-то надо было сделать с железной дорогой от океана. Теперь англичане подвезли черт знает сколько снарядов и лупят, пашут землю – из мортир, из морских, из осадных орудий. Уже пришлось покинуть две линии траншей на левом, северном берегу Тугелы, позиции буров висят на волоске, перерубить который – пустяк. Это ясно каждому. Недаром уже второй день возятся на том берегу английские понтонеры. Чуют: вот-вот настанет их час.

– Генерал!.. Генерал Мейер!

Он оглянулся – ему кричал из-за камня шагах в двадцати какой-то йонг[42].

– Мы отходим, генерал. Коммандант приказал передать…

Мейер отвернулся, потом заорал зло:

– Ничего я не слышу! Ты что, поближе подойти не можешь? Думаешь, все англичане в тебя целятся?

Молодой бур подбежал, остановился рядом с окопчиком, решительный и бледный. На щеках и подбородке у него еле пробивался нежный легкий пушок.

– Да ложись ты, не торчи столбом, вояка! Тоже выискался храбрец…

Очень уж неважное настроение было у Луки Мейера.

Юноша лег рядом и, срываясь на крик, доложил, что в коммандо у Вилье большие потери. Коммандант решил отойти на четвертую, последнюю линию. Но оттуда река почти не простреливается, а понтонеры…

– Ладно, – перебил его Мейер, – понятно. Передай Вилье: пусть держится, я скоро буду у вас.

Он выскочил из окопчика и побежал вниз, к лошадям. Надо было послать записку Луису Бота: может быть, в резерве еще осталось кое-что. Бота ждет сегодня президента и, видно, совсем забыл о насущных делах.

Подбегая к лощине, где он оставил лошадей, Мейер громко позвал ординарца:

– Йоганн! Ответа не было.

Выскочив из кустарника, он увидел, что негр-коновод склонился над ординарцем. Рядом чернела воронка от снаряда. Йоганн смотрел в небо пустыми глазами.

Мейер нервно огляделся. Невдалеке скакали двое. Генерал пронзительно свистнул и замахал руками. Конники приблизились. Это были Петр и Каамо.

– Где ваши ребята, Кофальоф? – Мейер спрашивал об отряде Терона.

– За этим леском. Командир уехал к генералу Бота.

– Всех на коней, скачите к комманданту Вилье. Он еле держится. Осмотрись там – если отходить, по-моему, надо левее, чтобы все время держать реку на прицеле. Ясно?.. А ты, – генерал повернулся к Каамо, – поедешь к Луису Бота. Сейчас я напишу записку…

Каамо был горд этим поручением. И белому-то доверят такое не всякому. Генеральское донесение – это надо понимать!

Он вообще считал, что жизнь его устроилась совсем неплохо. Можно быть вполне довольным такой жизнью. Она у него особая – не как у других негров. Другие негры и на войне остаются подневольными работниками, слугами, рабами. Они ухаживают за хозяевами и за скотом, готовят топливо для костров и таскают воду, они ютятся в обозе и во время переходов плетутся за фургонами, впрягаясь при нужде рядом с волами. А Каамо воюет.

Конечно, все это сделал Питер. Это он купил для Каамо коней и винтовку, он держался с ним как с равным, он всегда брал его в бой. И другие, глядя на Питера, уже не могли относиться к Каамо как к простому коноводу. А когда выручали Чаку и Каамо бесшумно и быстро прикончил часового, он слышал о себе даже похвальные слова. Правда, один старик сказал Питеру: «Ты зря потрафляешь ему. Не к чему приучать кафров резать белых. Это к добру не приведет». Питер тогда только усмехнулся: «Смотря по тому – каких белых». И все. Очень хорошо сказал Питер!

Каамо погнал коня быстрее…

…Бота действительно ожидал приезда президента Крюгера, мысли его были заняты этим, и Терона он слушал рассеянно. Впрочем, генерал всегда отличался умением схватывать все на лету, и намерения Терона были ему уже ясны.

– Хорошо, Губерт, я вас понял. – Бота нетерпеливо встал и, теребя пуговицу на френче, прошелся по палатке. – Вы хотите изменить мне. – Тут же генерал улыбнулся. – Не надо жестов возмущения. Я отлично понимаю, что к генералу Девету вы хотите перейти вовсе не потому, что он лучше генерала Бота. Просто там сейчас очень трудно, а это ваша стихия. Что ж, нам и так пришлось отправить к Блюмфонтейну немалую часть войска, и ваша полусотня бойцов, конечно, положения в Натале не изменит. Другое дело лично вы. С вами, Губерт, мне расставаться жаль. Но задерживать вас я не стану. – Он протянул руку.

– Спасибо, – с чувством сказал Терон, пожимая узкую длинную ладонь; тик подергивал его глаз.

У палатки послышалась негромкая, осторожная перебранка: кто-то подъехал и спорил с часовым. Бота выглянул. К нему шагнул бравый молодой негр и, протягивая небрежно свернутый листок бумаги, отчеканил:

– Вам от генерала Мейера. Бота узнал его:

– А, знаменитый грамотей и разведчик! Как воюешь? Он ведь у вас, Терон?

– Воюет отлично. Пока у меня, завтра – уже нет.

– То есть?

– Питер Кофальоф – вы помните его – остается здесь, у вас. Он хочет быть с трансваальцами. Ну, а Каамо там, где Питер.

Бота еще раз, искоса, глянул на юношу и развернул бумагу. Темные тонкие брови сошлись в переносице.

– Плохи дела… Вы сейчас к себе, Терон? Подождите минутку, я с вами.

Он отошел в сторонку, где его и Луки Мейера жены, обе молодые, в модных шляпках и длинных бурских платьях, хлопотали у костра. «Тоже готовятся к приезду Крюгера», – с неожиданной неприязнью подумал Бота.

– Анни, я еду на Тугелу. В случае чего пошлешь адъютанта.

– А президент? Вдруг он приедет без тебя?

– На войне, милая, бывают дела поважнее приезда президента, – сухо сказал Бота и, отвернувшись, крикнул: – Коня!..

Армия буров отходила на север. Сначала начали отступать с Тугелы, затем сняли осаду с Ледисмита и теперь, огрызаясь, отплевываясь свинцом, отползали вдоль железной дороги на линию Данди – Гленко.

В конце февраля нежданно выпали дожди, и это было совсем некстати. Дороги размыло, ручьи превратились в речки, а речки – в реки. Обозы тянулись медленно и трудно.

Артур Бозе ехал верхом за фургонами своего коммандо. Белла несколько раз звала его прилечь в повозку – старик в ответ лишь рычал что-то невнятное. Третий день его мучил приступ ревматизма. Боль пронизывала все тело, казалось, скрючивала, заставляла яростно и бессильно скрипеть зубами.

Обоз был громоздкий и шумный. На все лады дребезжали и постукивали повозки, переругивались погонщики, разноголосо переговаривались негры и женщины, всплакивали детишки. Бозе привык к этому шуму и, когда боль чуток отступала, неторопливо, лениво размышлял.

Мысли были невеселые, но, как всякий бур, старик в глубине души был доволен, что пути повернули поближе к дому. «Дом мой – крепость моя» – это у буров впитывалось с первыми глотками материнского молока, это успокаивало и придавало сил. Он давно примирился с тем, что рудник его не работает, а взглянуть на родное детище все же хотелось. Что-то долго не возвращается Дик – говорят, послан со старым Брюгелем к Питу Кронье, а у Кронье дела, рассказывают, неважные. Скорей бы уж кончалась эта заваруха – вернуться домой и передать дела зятю, как свое пришлось передать коммандо Питеру…

Противно взвизгнул и ахнул недалеко сзади снаряд. Обозный шум разом стал сильнее, взволнованней. Второй снаряд разорвался впереди. Что же они, сволочи, делают – специально по обозу бьют?!