— Только представь себе ресторан, в меню которого нет Clos de Lambrays или Cuvee Docteur Peste!

С видом горького сожаления она взмахом руки отпустила метрдотеля. Затем позволила Реймонду поцеловать себя в щеку, едва прикоснувшись губами, и взмахом руки указала на кресло за столиком на четверых, не прямо напротив и не справа, а слева от себя, что исключало для них обоих возможность смотреть в окно на парк.

— Ну, как ты? — спросила мать.

— Прекрасно.

— И я тоже. Хотя ты и не спрашивал.

— Я догадался — услышав, что ты заказываешь мясо, фаршированное устрицами.

— Мясо, главным образом, для тебя.

— Понятно.

— С Джонни тоже все отлично.

— Надо полагать, имеется в виду его физическое здоровье?

— И это, и все остальное.

— Разве он не оказался в щекотливом положении?

— Конечно, нет.

— Тогда зачем мы здесь?

— В смысле…

— К чему эта очередная ежегодная встреча?

— Я — твоя мать. По-моему, этого достаточно. Почему ты спросил, не оказался ли Джонни в щекотливом положении?

— Мне пришло в голову, что ты, возможно, решила каким-то образом использовать мою колонку, которая прикладывает все усилия, чтобы не упоминать имени Джонни, несмотря на тот факт, простой и очевидный, что он убийца. Убийца мужества и души. От него несет смертью, тебе это известно?

Общаясь с матерью, Реймонд всегда переходил отведенные им самим границы собственной несносности и нетерпимости. И почти все время делал этот свой отмахивающийся жест, подчеркивая позицию высокомерия и презрения. Его умение владеть собой молниеносно таяло — словно жидкость, которую тянут через соломинку.

Мать закрыла глаза.

— Мой дорогой мальчик, в нашем сумбурном мире — одной колонкой с именем Джонни больше, одной меньше, значения не имеет.

— Я запомню это.

Она открыла глаза.

— Зачем?

В обществе матери Реймондом всегда овладевало тошнотворное чувство страха, что он слишком пристально ее разглядывает. Всякий раз при встрече он обшаривал взглядом каждый миллиметр ее кожи в поисках малейшего изъяна, заново оценивал все черты ее лица, тревожась, что она хотя бы отчасти утратила свою привлекательность. Но тщетно. Так было и на этот раз. Чувствуя себя одновременно и обманутым, и удовлетворенным, он выбрал тактику насмешки над ее притворной попыткой изобразить разочарование по поводу отсутствия в меню изысканных блюд; попыткой, входившей в явное противоречие с тем фактом, что Джонни Айзелин за едой употребляет бурбон.

— Мама, ради бога, где ты слышала о таком деликатесе, как фаршированное устрицами мясо? Это открытие Джонни, надо полагать? Не иначе как Джонни, потому что в мировой литературе о еде не существует блюда, которое выражало бы его вульгарность лучше, чем толстый, высокомерно дорогой кусок мяса, начиненный клейкими, скользкими, чувственными устрицами.

— Реймонд, пожалуйста! Выбирай выражения! — Она бросила на него хмурый взгляд.

— Это отвратительно, и сам он отвратительный.

— Причина, по которой я пригласила тебя сегодня на ленч, — ровным голосом произнесла мать, — состоит в том, что на самом деле я чувствую себя не так уж хорошо, и доктор советует мне совершить небольшое путешествие в Европу.

— Что с тобой такое? — спросил он, растягивая гласные так сильно, что голос зазвучал гнусаво, а в мягком небе возникло ощущение неприятной дрожи.

При этом в голове его бродили мысли: «Существовал ли когда-нибудь на этой земле другой столь же непревзойденный лжец? Неужели ее тщеславие настолько не знает границ, что она и впрямь верит, будто апелляция к неполадкам со здоровьем произведет на меня впечатление? Может, у нее наготове фальшивая кардиограмма? Или этот подкупленный доктор „случайно“ наткнется на нас за ленчем? Она никогда не прибегала к такой грубой уловке, как обморок. Другое дело — разыграть целую сцену с добродушным стариком-врачом, которого она сама предварительно натаскала».

— Мой доктор, конечно, дурак набитый, — заявила мать. — Я пошла в клинику Лихи и к Мейсу, провела два независимых обследования. Здоровье у меня крепкое, как швейцарский франк.

От возмущения Реймонду показалось, точно повсюду под кожей у него елозят стальные шипы. «Я проиграю и это сражение, — думал он, — точно так же, как проиграл все предыдущие. Сидя здесь с завязанными глазами и не зная, чего она добивается, я снова дам ей возможность одержать победу. Ох, что за женщина! Такая красивая — и так нечестно сражается. Плевки, которыми мир награждает Джонни Айзелина, на самом деле должны предназначаться ей. Как происходит, что я забываю об этом? Как происходит, что, глядя в эти безмятежно красивые глаза, я испытываю такой глубокий трепет перед тем, как она держится, настолько теряю силы при виде этой царственной осанки, этой прекрасной головы, этого здорового тела, что забываю, вместилищем чего она является? Я должен всегда, всегда, всегда помнить, что эта роскошная упаковка — выгребная яма предательства, отравленный родник любви, клубок смертоносных змей. Зачем я здесь? Почему пришел сюда?»

— Рад слышать, — сказал он. — Однако я отчетливо помню только что сказанные тобой слова, что на самом деле ты чувствуешь себя не так уж хорошо.

Мать снисходительно улыбнулась, обнажив превосходные белые зубы.

— Я сказала… Ох, Реймонд! Ради бога, какое значение имеет, что именно я сказала?

— Я бы выпил что-нибудь.

— За ленчем?

— Да.

— Тебе, по-моему, обычно не нравится, когда люди пьют за ленчем.

Она откинула голову назад, поджала губы и издала омерзительный чмокающий звук. Официант бросился к ней с такой скоростью, что у Реймонда мелькнула мысль, будто он задумал убить ее. Увы, это оказался не тот случай. Официант остановился, униженно глядя на нее, как будто умоляя, чтобы его отхлестали кнутом. Мать Реймонда на многих людей оказывала такое воздействие.

— Заказывай, Реймонд.

— Я бы выпил пива. Желательно, баночного.

— Баночного, сэр? — переспросил официант. Мать Реймонда сердито заворчала, и официант тут же взвизгнул: — Да, сэр! — И исчез.

— Ну, и кто из нас вульгарный? — доброжелательным тоном спросила она. — Может, желаешь к баночному пиву еще и консервированных бобов, прямо в только что открытой консервной банке?

— Мама, ради бога, пожалуйста, объясни, зачем понадобился наш сегодняшний совместный ленч?

— Ох! Ну, этот глупец доктор, сущий паникер, уверяю тебя, сказал, что мне следует сменить обстановку и съездить в Европу. Независимо от того, существует ли реальная причина для подобных заявлений, идея показалась мне плодотворной. Ну и, раз я, конечно, не могу ехать одна, а Джонни не может меня сопровождать, поскольку для этого ему пришлось бы преодолеть множество проблем со службой безопасности, я хотела спросить… Нет, я определенно рассчитываю, что ты, прежде всего из профессиональных соображений, поедешь со мной. Дело в том, что я буду выступать в роли полномочного представителя двух комиссий, внешних сношений и финансовой — можно сказать, в роли представителя Сената. И постараюсь напомнить правителям Европы и Англии, что Соединенные Штаты возникли не просто как демократическое государство, но и как федеративное объединение, и республика, которая контролируется Сенатом, по крайней мере, на данном этапе нашей истории, посредством Соглашения о равноправии штатов, и что Сенат действует в интересах того, чтобы это объединение продолжало существовать, и вынужден в данный момент нашей истории защищать меньшинства от эмоциональной тирании большинства. Это означает, конечно, что я смогу провести тебя в такие места и представить таким людям, до которых ни твоей газете, ни твоей колонке в жизни не дотянуться. Прежде чем ты ответишь, согласен ли сопровождать меня, свою мать, в поездке по Европе, которая не будет стоит тебе ничего, учти следующее. На всех Британских островах, равно как и во всей Европе не будет никого, с кем ты пожелаешь побеседовать, но кто окажется для тебя недоступен. Думаю, это в интересах твоей газеты. Если ты также решишь, что неплохо бы, чтобы твои ежедневные заметки выходили и на других языках, в зарубежных газетах и прочих влияющих на общественное мнение периодических изданиях, думаю, это можно будет устроить. Более того…