— Прости, Реймонд.

Реймонд в то же мгновенье снова стал другом Марко, как будто ничего не случилось.

— Пожалуйста, расскажи, откуда тебе известно о моем ночном кошмаре, Реймонд.

— Ну, видишь ли, на самом деле я ничего не знаю. В смысле, это просто Мелвин — ну, помнишь, Эл Мелвин, капрал из нашего патруля? — он с неделю назад прислал мне длинное письмо. Я, естественно, удивился, поскольку… ну, ты знаешь… я не из тех, кому изливают душу… но он написал в этом письме, что я единственный, с кем он может связаться… он послал письмо на адрес Джонни, потому что все знают, как связаться с ним… и потому что он должен был рассказать кому-то из патруля о своем ночном кошмаре, он боится сойти с ума, и…

— Пожалуйста, расскажи мне о его ночном кошмаре, Реймонд.

— Ну, ему снится, что патрульные сидят все вместе. Якобы там много советских офицеров, и китайские «шишки», и все мы. Ну и что такого в этом кошмаре?

— Где письмо? Оно у тебя?

— Ну… Нет. В смысле, я никогда не храню писем.

— И это все, что он написал? Все о том, что происходит в его кошмаре?

— Ну да.

— Только это, и все?

— Да.

— Господи!

— Это похоже на твой кошмар?

— Да. Хотя, если уж на то пошло, в моем гораздо больше всего.

— Вам нужно встретиться.

— И немедленно. Ты не представляешь, что это значит для меня. Я просто не в состоянии объяснить, что это значит для меня, Реймонд.

— Ну, прямо сейчас ты с ним вряд ли встретишься, Бен. Он живет в Вейнрайте, на Аляске.

— Где? На Аляске?

— Да.

— О боже! Вейнрайт, Аляска. Это, часом, не шутка?

— Нет. Хотелось бы мне, чтобы это была шутка, но я вовсе не шучу. Ну, а в чем дело? Какая разница?

— Какая разница? Я же сказал, что не могу спать. Ты сам говоришь, что я ужасно выгляжу. Ну, я и чувствую себя ужасно. У меня все поджилки трясутся, и временами я думаю, что надо покончить с собой, потому что боюсь сойти с ума. А теперь ты сообщаешь мне таким тоном, словно толкуешь о погоде, что среди патрульных есть еще один, у которого те же самые галлюцинации, которые я считал признаком безумия, и что он живет в каком-то месте под названием Вейнрайт, штат Аляска. Выходит, я не могу сесть и поговорить с ним, и выяснить, страдает ли он так же, как и я, и обсудить, чем мы можем помочь друг другу, а ты говоришь «какая разница».

Марко истерически расхохотался, потом уткнул лицо в большие ладони и разрыдался, крепко стискивая щеки. Его сильные плечи гротескно сотрясались, заставляя четыре ряда орденов подпрыгивать вверх и вниз. Он так громко рыдал, что в палату из коридора вбежали две советские медсестры. Эти безрассудные, не приносящие облегчения, ужасающие рыдания продолжались минут шесть-семь. Все это время Реймонд беспомощно глядел на Марко. Сестры сделали майору успокаивающий укол и увели его из палаты.

В целом пребывание Реймонда в больнице получилось то еще. Сначала — организованный советской тайной полицией визит жены самого доблестного, самого шумного американского антикоммуниста: потом — появление офицера военной разведки США, здорово перепугавшее и сбившее с толку персонал. Мало того, Реймонд пожертвовал пять тысяч долларов в счет вознаграждения за свою же поимку и, наконец, узнал, что два взрослых человека способны вести себя, точно дети, из-за какого-то, в сущности, безвредного, пусть даже без конца повторяющегося сна.

Джонни стал председателем Комиссии по федеральным операциям и председателем ее постоянного Подкомитета расследований, с ежегодным бюджетом в двести тысяч долларов и внушительным штатом следователей. Он научился с необыкновенной ловкостью манипулировать своим персоналом. В разговоре с подчиненными словно ненароком упоминал имя другого сенатора или члена правительства, пользующегося большим влиянием, а потом рассказывал о некоей молодой леди, которую этот сенатор, возможно, содержит, или там имел место аборт, или он в свое время совершил «ошибку молодости», что зафиксировано в соответствующих полицейских протоколах. Просто удивительно, как безотказно это срабатывало. Достаточно было завести подобный разговор с пятью-шестью сотрудниками, как они становились его миссионерами по запугиванию остальных, тех, кто, возможно, лелеял надежду перекрыть ему доступ в правительство.

Существовали целые группы и отдельные личности, у которых хватало мужества нападать на него. Один из самых проницательных политических аналитиков, действующих на национальной сцене, писал: «Айзелинизм превращается в процесс вымешивания лжи и выпекания из нее пирожков, процесс, представляющий собой современное чудо непорядочности, гораздо более потрясающее воображение, чем чудо сигарет с фильтром. Складывается впечатление, что ложь Айзелина снабжена внутренним атомным двигателем, крошечным реактором такой мощности и такой сложности, что она способна сбить с толку и запутать даже тех, у кого с головой все в порядке. Айзелин высказывает так много обвинений в адрес такого множества самых разных людей (и неважно, что вся общественность знает — фамилии в списке, которым он потрясает, просто искусственно сцеплены с фамилиями тех, у кого заведомо сомнительная репутация), что никто не может быть защищен от его ужасных обвинений. Айзелин — это человек, стоящий в бессменном карауле у дверей разума, чтобы защитить людей нашей великой нации от фактов».

Американский Союз Ученых опубликовал следующее заявление: «Сенатор Айзелин делает все, чтобы подорвать моральное состояние американских ученых, к огромной выгоде тех, кто является противником интересов Соединенных Штатов».

Одним словом, имя Джонни было у всех на устах. Из заштатного сельского губернатора, говорила мать Реймонда, абсолютно никому неизвестного, кроме местных политиков, каким он был в 1956 году, в 1957-м Джон Айзелин превратился в фигуру мирового масштаба. Причем этим он был обязан не только тому, что в точности следовал указаниям матери Реймонда. Сам его вид: мясистый нос, почти полное отсутствие лба, вечная щетина на лице, поросячьи глазки, красные от постоянного употребления бурбона, монотонный голос, подвывающий и скрипучий, — все это вместе взятое делало Джонни одним из величайших демагогов в истории Америки, несмотря даже на то, что он, как мать Реймонда часто говорила друзьям, бы человек легкомысленный и несерьезный.

Тем не менее ее Джонни стал единственным из всех политических хитрецов Америки, о которых народ всегда слагал песни и сочинял анекдоты, кто вселял страх и ненависть в сердца жителей других стран. Он сморкался в Конституцию, он показывал нос партийной системе и всем другим правительственным структурам. Для жителей Исландии, Перу, Франции и острова Питкаирн ярлык «айзелинизма» означал все грязное, замшелое, невежественное, консервативное, агрессивное, отсталое и прогнившее. Впрочем, эти эпитеты вполне приложимы к любому демагогу любой страны на любой планете.

Мать Реймонда изложила на бумаге основные «заповеди» и задала тон проповедям, которые Джонни должен был произносить на пути к славе, после чего предоставила ему мычать и тыкать пальцем, а сама занялась созданием ячеек того, что она назвала «Подпольем истинных американцев». На протяжении этого первого периода ее работы, длившегося почти пятнадцать месяцев, в организации Айзелина было зарегистрировано два миллиона триста тысяч членов, все воинствующие сторонники Джонни и того, что он отстаивал, все как один искренне благодарные ему за желание «дать нашим друзьям возможность занять подобающее место, которое позволит им влиять на историческое сознание нации и реально участвовать в работе правительства, очищенного от позора коммунизма».

На этом этапе мать Реймонда и ее муж засели у себя дома, в Джорджтауне, и занялись политической аналитикой и составлением стратегических планов на будущее. Они разговаривали, пили бурбон и имбирное пиво, Джонни все время носился с газетными вырезками, отражающими его бурную деятельность. У него возникла идея, что холодные зимние ночи — самое подходящее время для наклеивания этих газетных вырезок в альбомы, которые когда-нибудь лягут в основу «Мемориальной библиотеки Джона Йеркеса Айзелина». Аналитические разборки итогов дня или недели всегда носили непринужденный характер и ложились в основу конструктивных планов на ближайшее будущее.