Тогда, весной 1942 года, ее брат входил в одну из самых влиятельных правительственных военных комиссий. И вот, сидя в своем офисе в Пентагоне, этот сукин сын посмотрел сестре прямо в глаза и заявил, что Джонни может добиться повышения тем же способом, что и всякий другой, и что, по его мнению, в военное время политические интриги недопустимы!Представьте, именно так он и сказал. Более того, Элеонор моментально поняла, что он говорит всерьез. Ей следовало бы тут же быстренько перестроиться и поискать какой-нибудь другой путь, но она так долго проторчала в офисе брата, что решила высказаться начистоту. Заявила, что когда-нибудь настанет и ее день, и уж тогда она просто разорвет его пополам.

В шоке возвращаясь в Карлтон, Элеонор ругала себя на чем свет стоит. Она недооценивала этого сладкоречивого ублюдка. Ей следовало догадаться, что он годами ждал возможности отказать ей, как какой-нибудь простолюдинке. Гнев нарастал в груди, и она постаралась не расплескать его.

Когда жена вернулась в отель, Джонни был в подпитии, но не слишком сильном. Элеонор повела себя мило и дружелюбно — как обычно.

— Ну, и кто я, душечка? — еле ворочая языком, спросил муж. — Капитан? — Она отшвырнула шляпу и подошла к маленькому столику. — Капитан — это для меня в самый раз, — продолжал Джонни. Она достала из ящика стола телефонную книгу и принялась листать страницы. — Так я капитан или я нет?

— Ты не капитан.

Элеонор сняла телефонную трубку и назвала оператору номер в здании, где располагался офис Сената.

— Значит, я майор?

— Ты будешь паршивым рядовым, если ничего не предпринять, — ответила жена. — Этот гад отшил нас.

— Он никогда не любил меня, милая.

— При чем тут это, черт возьми? Он мой брат. Но не хочет пошевелить пальцем, чтобы помочь нам с морской пехотой, и если в течение сорока восьми часов мы ничего не придумаем, ты станешь призывником, как любое другое ничтожество.

— К чему так волноваться, радость моя? Ты все уладишь.

— Заткнись! Слышишь? Заткнись? — Элеонор побледнела, чувствуя, что теряет самообладание. Она попросила соединить ее с офисом сенатора Банстофсена и пригласить к телефону самого сенатора. — Скажите ему, что это Элли Айзелин. Он знает.

Джонни налил себе еще виски, бросил в стакан кусочек льда, добавил туда же имбирного пива и потащился в туалет, на ходу отстегивая подтяжки.

Голос жены внезапно зазвучал тепло и даже нежно, хотя взгляд оставался мрачным.

— Оули, это ты, милый? — Она помолчала, давая возможность собеседнику прочувствовать эти слова. — В смысле… Это сенатор Банстофсен? Ох, господин сенатор! Пожалуйста, простите меня. Просто вырвалось. Видите ли, единственное объяснение, которое я могу предложить, это… сказать… ну… что именно так я всегда мысленно обращаюсь к вам. — Элеонор с отвращением закатила глаза к потолку и беззвучно вздохнула. Когда она продолжила, в ее голосе звучала подлинная страсть: — Да, конечно, я хочу встретиться с вами. Да. Да, — Она в нетерпении царапала концом карандаша крышку стола. — Сейчас же. Да. Немедленно. Милый, дверь твоего офиса запирается на замок? Да, Оули. Да. Уже лечу.

20 июля 1942 года Джонни Айзелин был приведен к присяге в качестве капитана корпуса связи армии Соединенных Штатов. Мать Реймонда в своем родном штате обзавелась могущественным и благожелательным союзником, и, хотя он пока не знал этого, присвоение офицерского чина ее мужу оказалось не последней любезностью, о которой она его попросила. Временами сенатор недоуменно спрашивал себя: как могло получиться, что несколько минут удовольствия на письменном столе потянули за собой целый ряд осложнений, которым, казалось, не будет конца?

Пока в Виргинии шло интенсивное обучение, необходимое для усвоения жизненно важной технической и военной информации, Джонни и мать Реймонда жили в маленьком коттедже в пригороде Веллвила, в округе Ноттовей. Здесь Элеонор установила прочную связь с «черным рынком», где торговали спиртным и бензином, а также контакт с районом «красных фонарей», без чего будущим воякам трудно было поддерживать себя в форме. В декабре 1942 года Джонни отплыл в Гренландию, а мать Реймонда вернулась домой, чтобы «раскручивать» своего мужчину. Основной, снова и снова возникающей темой первого года пропагандистской кампании она избрала слегка варьирующийся мотив: «Благословен тот, кто служит, хотя мог бы этого не делать. Благословен тот, кто жертвует собой ради борьбы с тиранами, пока другие благоденствуют, наслаждаясь свободой». Это действовало безотказно.

Она стала принимать участие в шоу на радио и вести колонку для женщин в «Джорнал», самой крупной газете штата и одной из лучших в стране. Приходилось проделывать много специфической работы. В основном она читала или перепечатывала письма Джонни на все мыслимые и немыслимые темы. Причем, конечно, было вовсе не обязательно, чтобы он в самом деле посылал эти письма жене.

Согласно официальному досье, Джонни служил в армии офицером разведки, но когда мать Реймонда развернула предвыборную кампанию по выдвижению его на пост губернатора, в представленной общественности биографии сообщалось, что Айзелин был «боевым командиром в северной Гренландии». Спустя примерно десять лет после окончания войны, когда уже давно истек второй срок губернаторства Джонни, журналисты из «Джорнал» потратили большие деньги на поиски и исследование всего, что было связано с Большим Джоном. Они откопали множество документов, нашли людей, которые служили с ним, и фактически самым тщательным и точным образом воссоздали искаженную историю его прошлого.

Офицер отдела информации, прикомандированный к подразделению Джонни Айзелина, лейтенант Джек Реймен, в настоящее время живущий в Сан-Матео, Калифорния, поведал «Джорнал» в 1955 году — разговор велся по междугороднему телефону, записывался на пленку, и позднее запись была тщательно проверена редактором «Джорнал», Фредом Голдбергом, и засвидетельствована священником и главным врачом штата — об одном-единственном инциденте, подтверждающем всеобщее убеждение, что Джонни, как минимум, «понюхал пороху» на военной службе.

— Ну как же, — рассказывал Реймен, — я помню тот день, когда мы оба оказались в крошечном эскимосском селении Этаха, неподалеку от Смит Саунд. Когда пришел весь обросший льдом корабль с припасами под названием «Гардемарин Беннет Рейс», Джонни решил провернуть небольшую сделку, используя то, что ему удалось выменять у туземцев. На корабле возникли какие-то проблемы с гребным винтом, когда они шли в Этаху, чтобы выгрузить там бакалейные товары. Они задержались для ремонта, и капитан велел проверить все орудия, какие есть на корабле. Мы с Джонни узнали об этом, когда поднялись на борт. Мы были не на дежурстве, а Джонни всегда следовал приказу жены заводить друзей где только возможно. Он принес капитану корабля самый жесткий кусок тюленьей шкуры, который мне когда-либо приходилось видеть, и так его расхваливал, что мужик, наверно, и по сей день хранит его. В знак признательности капитан дал Джонни полгаллона чистого хлебного спирта, который очень нам пригодился. Вы только представьте, там же был собачий холод. Мне в жизни не удавалось никому объяснить, какой жуткий холод стоял все то время, пока я служил в армии. По какой-то причине, для меня абсолютно непостижимой, холод, казалось, совершенно не беспокоил Джонни. Он говорил, что это из-за его радиоактивного носа. На самом деле Айзелин всегда был так накачан «антифризом», что ему все было нипочем. Короче говоря, Джонни услышал, как моряки ругались из-за того, что им велели проверить все орудия. Он спросил их, не будут ли они возражать, если он тоже немного постреляет. Сказал, что ему всегда хотелось пострелять из орудия, из любого орудия. Моряки быстро переглянулись и ответили, дескать, конечно, пусть стреляет из любого корабельного орудия, из какого захочет. Хоть из всех подряд. Ну, Джонни так и сделал. И, надо сказать, здорово при этом рисковал, потому что если бы в это время вдруг напали марсиане или он поскользнулся на палубе, то представляете, как он мог пострадать. Ну, а мне, сами понимаете, надо было делать свою работу, я служил тогда в отделе информации. Поэтому я написал маленькую заметку о «линкоре, судьбу которого решил один-единственный стрелок», что, по большому счету, соответствовало действительности. Заметка оказалась, прямо скажем, не ахти, и впоследствии начальство решило, что я плохо работаю. Писать-то надо было про героев-моряков. Понимаете, что я имею в виду? Я назвал заметку «На арктическом аванпосту армии США» и написал, как на вершине мира все моряки оказались выведены из строя безжалостным врагом, прямо посреди отчаянно холодной арктической ночи, и как один-единственный сухопутный офицер отстреливался изо всех орудий боевого корабля. И когда последнее орудие смолкло, на древней полярной шапке, ставшей могилой для тысяч неизвестных героев, не двигались ни одна вражеская фигура, ни один вражеский самолет. Ну, вы понимаете. Надо же мне было что-то придумать. Не совсем ложь, понятное, дело. Сам по себе каждый факт вроде бы соответствовал действительности, но… В общем, в результате получилось то, что, как говорится, поднимает боевой дух на отечественном фронте, если вы понимаете, что я хочу сказать. Так или иначе, но я и думать забыл обо всем этом и не вспоминал до тех пор, пока Джонни не пришел ко мне однажды с пригоршней газетных вырезок и письмом от жены, где та сообщала, что цена моей истории пятьдесят тысяч голосов. Жена велела ему накачать меня джином под завязку. В те времена я любил джин, — закончил Реймен.