Молоко ушло из моей груди, и настал час отдать меня в руки тому сеньору. Но что случилось, то случилось, а жених, хоть и был старым, мог догадаться, что я потеряла свою девственность. А он желал взять в жены девушку, которая еще не знала греха, — такое у него было условие. Так что отец вновь отвел меня к той женщине, и она за полчаса сотворила чудо — я стала девой, хоть и была матерью.
Из паутины и яичного белка она слепила нечто вроде пленки — я вышла от нее вновь невинной. Меня обрядили в белые кружева, и я пошла к алтарю с заплаткой между ног. Но старик оказался не дураком, едва очутившись со мной в постели, он раскрыл обман и в ту же ночь вернул меня обратно.
„Так оставайся же ты старой девой!“ — кричал отец, уже в некоторой степени смирившийся с тем, что не станет свекром богача. Моя мать швырнула ему в лицо обвинения, решившись сказать: „У нас, по крайней мере, мог бы быть внук, а ты его продал, ослепленный мечтами о грузовике“.
Разуверившись в моем будущем, родители отвели меня к тогдашнему священнику и отдали ему, чтобы я помогала в домашних делах и в церкви. Этот сеньор был очень старым, и у меня нет причин на него жаловаться, он хорошо со мной обращался до самой своей смерти, учил меня читать, петь псалмы и отпускал пораньше, ведь он знал о моей причуде. Я каждый день покидала квартал и бродила по городу в поисках сына.
Я останавливалась перед каждым маленьким побирушкой, стараясь распознать в нем своего ребенка, не доверяя глазам, ведь мой сын мог измениться внешне, а я полагалась на свой нос. Я обнюхивала детей, словно ищейка, уверенная в том, что своего узнаю по запаху. Я прочесывала сиротские приюты, ярмарочные балаганы, рынки, с каждым днем удаляясь все дальше и дальше, пока не попала на окраины, где царила полная нищета. С каждым вечером мои скитания заканчивались все позднее, я видела детей, которые продают свое тело, и тех, кто встречает рассвет на мостовой, укрывшись газетами. Перед моими глазами проходили уродливые дети, обгоревшие дети и дети с лицами стариков. Среди них были чистильщики ботинок, уличные паяцы и хулиганы. Другие таскали тележки, торговали игрушками-вертушками, продавали газеты или пели ранчеры [7]у выхода из кинотеатра. И каждого из них я тщательно обнюхивала, но ни в одном не узнавала своего запаха.
И как тут не поверить в судьбу, если я нашла его через семнадцать лет после рождения, стоя на пороге собственного дома. Ни на один день я не переставала искать его, исключая этот, когда, сломленная усталостью и отчаянием, я прислонилась к косяку, чтобы перевести дух. Я была там, когда он медленно подошел ко мне, взрослый юноша с уже начавшей пробиваться бородкой на детском лице, и у него были те же глаза, смотрящие в душу, что и в первый день его жизни. Он был по-прежнему красив, нет, он стал еще красивее, так что на него было невозможно смотреть, не лишившись чувств.
Он был кроток и как-то по-особому мягок, подобно тихим водам огромного озера. Только вот он все время молчал. Не сказал ни слова ни тогда, ни после. Вернее, он произносил какие-то слова, но они не складывались в связную речь, а скорее походили на воркование голубя или отрывки молитв, выученных, возможно, в дальних странах. Поэтому он не мог рассказать, где был и что видел, как выжил и нашел меня.
Но это был он, я узнала его по запаху, и он тоже не сомневался в том, что я — это я, он был рядом и в конце своего пути пришел туда, куда должен был прийти.
Я не жалела о том, что он не говорит со мной, его молчание было таким глубоким, а облик таким светлым, что я поняла: слова здесь излишни, а о тяготах долгой разлуки лучше не рассказывать. Все случилось так, как и должно было случиться. И он сполна вознаградил меня за терпение и со временем дал мне знание.
Судьбе было угодно, чтобы в последние семь лет перед его возвращением каждую ночь, не пропуская ни одной, я впадала в транс, впрочем, иногда это происходило утром или вечером. В такие моменты в моей голове вспыхивал яркий луч, и не важно, сколько было времени и чем я занималась, даже если спала или отдыхала, я должна была хватать тетрадку и начинать писать.
Слова, выходившие из-под моего пера, были голосами ангела, так это определила сестра Мария Крусифиха, впервые прочитав тетради. Не одного ангела, но многих: во время каждой вспышки через меня говорили разные ангелы. И так я исписывала тетради, не зная, кто же мне на самом деле диктует.
С возвращением моего сына это не прекратилось, даже наоборот, я слышала голоса еще чаще, так что даже начала худеть — столько мне приходилось писать. А дальше нужно было просто свести концы с концами, сложить два и два, чтобы понять: в сумме они дают четыре. Сестра Мария Крусифиха открыла мне глаза на правду, ведь именно она первой догадалась: те слова, что мой сын не может произнести вслух, он выводит моей рукой. Он и был ангелом, диктовавшим мне».
Меня не было еще вчера, а завтра уже не будет, я есть только в сей бесконечный миг, я — ангел Орифиэль, Престол Господень, на мне восседает Он, мне даровано вечное счастье терпеть вес Его могучих и непомерных ягодиц. Меня именуют Престол, потому что на мне надежно и покойно почивает Всевышний. Меня зовут Колесом и меня зовут Колесницей, ибо я возница, впряженный в престол Яхве.
Я не признаю материи и не выношу формы, я — чистый взрыв, выброс энергии, ослепительная вспышка света. У меня нет тела, но есть сотни ног: проворных, как у молодого бычка, сверкающих, словно отполированная бронза, искрящихся, словно железо под ударами молота. Я — огонь, и мое пламя живое, я — колесница и пожираю пространство, я — молния и грохочу на гребне времени. Я швыряю звезды из пропасти в пропасть и несу сквозь пространство божественного Всадника в его перемещениях по небесным сферам. Сам Бог скачет на моей спине, вонзает шпоры в мои послушные бока, оставляя позади раскаленные потоки моей янтарной крови, покорной его священным капризам.
У меня одна-единственная голова, но у нее четыре лика, один обращен на север, другой на юг, третий на восток, четвертый на запад, и каждый из них устремлен вперед. Четыре пары глаз, но я вижу лишь Господа, четыре носа, чтобы вдыхать Его сущность, восемь ушей, чтобы слышать отзвуки Его голоса, четыре рта, которые возносят хвалы имени Его без отдыха и передышки, ночью и днем до неизмеримого изнеможения: Свят, Свят, Свят!
Свят Господь. Его присутствие сокрушает, всепоглощающий океан Его Любви ошеломляет, захватывает, раздирает, опустошает невыносимым всплеском света. Слишком много света! Все остальное бледнеет и исчезает. Перед моими глазами, ослепленными Им, мир людей едва проглядывается за пеленою струящегося стекла.
Слово «Бог» слишком велико для меня. Кто такой я, Орифиэль, чтобы произносить его? Я ничто, растворенное в ничто, преданный пес, изумленный прислужник, павший ниц и уткнувшийся в землю всеми своими четырьмя лицами.
Создатель допустил меня ко всем своим благам и райским кущам, ко всей своей благодати и сиянию, мне не доступно лишь одно, но это основа основ: я не способен постичь Его. Его тайна так далека от моего понимания, что любые попытки познать Его без единой надежды на спасение увлекут меня в грех тщеславия. Мне достаточно — и много более того — видеть Его отражения, нести на себе Его могучий вес, слышать доносящиеся из Его уст повеления, которые я раболепно выполняю, до того как Он успеет досчитать до двух: Возьми в руку раскаленные угли, Орифиэль, и обрушь на тот город!Или: Ты будешь называться Меркаба, Орифиэль, и Я взойду на твою колесницу.Или: Принеси мне кусок хлеба, Орифиэль, мне захотелось испытать голод!(Согласно прихоти великого создателя миров и изобретателя имен, сегодня меня зовут Орифиэль, завтра будут звать Меркаба, вчера звали Метатрон или звали любым другим из моих семидесяти шести прозвищ.)
Я лишен цельности, как и личности: я не один, меня легион, меня и нас больше тысячи, одно колесо заключено в другом, и внутри этого еще и другое, и другое внутри следующего — и так насчитывается десять воинств, которые формируют концентрическую армию Колес и Тронов. И пусть не пробуют нас удержать, мы неуловимы. Мы горим в лихорадке головокружительной спирали многоликости, и из наших рук исходят столбы дыма.
