— Сеньор Лимон.

— Да. Матильде навещала его каждую неделю в течение нескольких лет, пока сама не съехала с катушек. Едва увидев твоего ангела, она начала кричать, что знала его, что этот юноша содержался в одном отделении с ее мужем.

— Она упомянула его имя?

— Немой. Она сказала, что его звали Немой.

После обеда Офелия отправилась в свой приют, а я позвонила секретарше в «Мы», хорошей девушке, и попросила, чтобы она на завтра сделала для меня две вещи: организовала встречу с известным экспертом в области питания, чтобы поговорить об отрицательных сторонах жировой диеты, и оформила разрешение на посещение сумасшедшего дома при тюрьме «Пикота».

На джипе Гарри я рванула в Галилею. Орландо должен был уже вернуться из школы.

— Орландо, — попросила я его, приглашая в «Звезду» на газировку и «Фрунас» [20], — расскажи мне все, что ты знаешь о своем брате. Мы должны сложить вместе все кусочки головоломки его жизни, понимаешь?

— Все есть в тетрадях моей мамы.

— Я хочу знать о других вещах. Например, где он провел детство.

— Это тайна, как прошлое Христа, ведь никто не знает, каким оно было.

— Постарайся понять. Ты очень умный мальчик. Тебе не кажется, что не иметь прошлого — это ужасно?

— Ой, да, еще как ужасно — ужасней не придумаешь. Я смотрел по телику кино об одном сеньоре, который все позабыл после аварии, и он не узнавал уже ни свою жену, ни своих детей, ну так вот этот сеньор…

— Ты мне в другой раз расскажешь. Сейчас подумай. Должен быть кто-то, кто знает что-нибудь и может нам помочь.

— И тогда этот сеньор отправился бродить как сумасшедший по улицам, а его жена думала что…

— Орландо…

— Да, хорошо. Сейчас… сейчас… Ну, если кто что и знает, так это сестры Муньис.

— Сестры Муньис?

— Естественно! Они все знают, то есть все, что происходит в этом квартале. Понимаете, они провидицы?

— Для этого не нужно быть провидицами, достаточно быть сплетницами.

— Нет, что вы! Разве можно так говорить! — Орландо вытянул верхнюю губу, как это принято у жителей Боготы, выразив тем самым досаду на полное отсутствие у меня здравого смысла. — А вы в курсе, что они знают и то, что произойдет завтра? И в будущем году? Эх!

— Хорошо. Веди меня к сестрам Муньис.

— У вас есть деньги, Мона?

— Сколько-то есть. А зачем?

— Мы скажем, что вы пришли купить у них мармелада, так у них не возникнет подозрений…

Сестры Муньис, Чофа и Руфа, жили не в Нижнем квартале, а в более престижном районе Галилеи, в двух кварталах от церкви.

— Сеньорита Чофа! Сеньорита Руфа! Надеюсь, у вас есть мармелад на продажу! — крикнул Орландо и юркнул в дверь.

Я осталась ждать на улице, любуясь на город с высоты, от которой захватывало дух, я наслаждалась его великолепной, гигантской панорамой, едва замутненной клочьями дымки.

До моего носа доносились запахи еды, они налетали поочередно, один за одним, словно я читала список блюд в меню, такие отчетливые, что я могла угадать, что готовили на ужин в каждом из домов квартала. Например, я была уверена, что в голубом доме на углу тушили бананы, за соседней розовой дверью жарили мясо, в доме напротив поставили на огонь какой-то бульон с кориандром.

Мимо меня прошествовал осел, груженный дровами, и еще один, который вывозил помои. За ними прошла пара парней, которые алчно посмотрели на мой замшевый пиджак, а возможно, и на меня саму, это мне так и осталось неясным. Сказав, что у меня клевые титьки, они двинулись дальше, и в конце концов я увидела Орландо, возвращавшегося за мной.

Сестры Муньис были заняты, производя в товарном количестве лимонные дольки в сиропе, колдуя у угольной печки среди медных котелков. Их кухня была настоящей фабрикой: в разнообразной посуде что-то бурлило, в воздухе витали невиданные ароматы, на столах лежали свежие фрукты, стояли банки и бутылки, с которых нужно было ободрать этикетку оригинального продукта, чтобы упаковать туда что-нибудь новое, тут же были и склянки, уже прокипяченные и готовые к разливу, килограммы сахара, ножи, половники и ситечки. Сестры Муньис порхали среди всего этого великолепия, что-то помешивая, тут убирая горечь, а сюда бросая щепотку соды. Наконец, прямо здесь же стояли ряды готовых продуктов: мармелад из маммеи [21], сладости из горной папайи, желе из гуайявы, консервированные тамарилло [22]и даже антильские сливы в сиропе. Господи Иисусе, я не видела антильских слив с бытности моей в доме Мамы Ноа, моей бабушки, где каждому внуку подавали его порцию на тарелке английского фарфора — пять или шесть антильских слив, покрытых пушком, круглых, сиреневых. Мы высасывали из них мякоть, а потом вели настоящую войну, шныряя по коридорам (выложенным той самой плиткой, которую я уже упоминала) и по лестницам, бросаясь косточками: бац! — тому, кто зазевался, в голову попадал выстрел, а тем временем в своей комнате страдала бабушка, мучаясь атеросклерозом, из-за которого мозг ее орошался каплями слишком густой крови, и она сгорала от нетерпения, дожидаясь возвращения дедушки, уже давно умершего, и с отвращением стряхивала мириады сухих листков, беспрерывно падающих на ее кровать.

Сестры Муньис, заметив, как я замерла перед антильскими сливами, спросили, не хотела бы я их попробовать, и, прежде чем я отправила в рот первую, в моей памяти ясно всплыл их сладкий, чуть пресноватый вкус, вкус моего детства.

Сестры оказались симпатичнейшими из ведьм: обе в передниках с большими карманами, как у Мамы Ноа. Руфа молчала и слушала, а Чофа, наоборот, тараторила словно сорока, у нее был врожденный дефект — вывих тазобедренного сустава. После слив нам подали фиги и еще ежевику, абрикосы, черпачок домашней арекипы [23], а сестры стояли рядом, уперев руки в боки, и ждали, пока мы с Орландо похвалим их кушанья. Я накупила у них всего, что было, — загрузила полный багажник.

Тем временем мы не прекращали болтать. Для того чтобы Чофа рассказала все, что она знала о прошлом моего возлюбленного ангела, не было даже необходимости ее расспрашивать. Но сначала она выставила Орландо, сунув ему денег за то, что он принесет заказанные продукты из лавки.

— Лучше, чтобы ребенок ничего этого не слышал, — сказала она, когда он с явной неохотой удалился.

Вот первое, о чем сообщила мне Чофа Муньис: отец доньи Ары, Никанор Хименес, был пьяницей.

— Он много командовал и мало делал — бесчувственная скотина, пропитанная алкоголем, из тех невеж, что встречаются в этой стране. Он признавал единственное решение любой проблемы — вытащить ремень и всыпать как следует кому угодно, кто под руку подвернется, но в первую очередь доставалось жене. Бедняжка, ее звали Лутрудис, она не была плохой, просто характером напоминала запуганного зверька.

— Никанор Хименес был тем самым дедом, который подарил ангела цыганам, — сказала я.

— Такова легенда, однако он никогда не дарил его никаким цыганам. Так говорили, каждый раз, когда терялся ребенок, люди говорили, что его забрали цыгане. Он поступил иначе: отдал младенца любовнице, которая у него была в квартале Ла-Мерсед, чтобы она его вырастила. Эта женщина, очень распутная, взяла на себя заботу о ребенке, не испытывая к нему никакой любви, она почти не разговаривала с ним и кое-как кормила, только чтобы поддерживать в нем жизнь. Но ребенок рос и, несмотря ни на что, был очень красив и нежен, он играл в своем углу с какой-нибудь банкой или палочкой — ему любая вещь годилась. Так он проводил часы, никому не докучая, говорят, что никто ни разу не слышал, чтобы он плакал. Возможно, когда дед увидел его красоту, он и решил совершить сделку.

— То есть он его все-таки продал…

— Но не цыганам. Я не знаю, как он прознал, что одна пара богатых иностранцев, люди уже в возрасте, хотели усыновить колумбийского ребенка. Он забрал своего внука, купил ему одежду и на несколько дней привез к себе домой, чтобы бабушка Лутрудис вымыла его и подкормила, потому что его никому нельзя было показать таким грязным, обросшим и истощенным.