— Что за Нижний квартал?

— Эта улица.

— А почему же ее так называют, если она выше всех остальных?

— Потому что там живут самые бедные.

— Ладно, поднимаемся.

Я наклонилась, чтобы закатать джинсы, смирившись с тем, что придется по щиколотку погрузиться в воду шоколадного цвета, увлекающую за собой мусор.

— Нет, подождите под этим навесом, — сказала девчушка из моей свиты, одетая в красное пальто, и тут же исчезла, как по мановению волшебной палочки, вместе с другими детьми, включая Орландо. Я остановилась, где было велено, вжавшись спиной в стену, чтобы спрятаться от потоков, срывавшихся с крыши. Медленно потекло время.

— Орландо! Орла-а-андо-о! — Мои безнадежные крики гасли, едва родившись, как огонек свечи на ветру.

В переулке не было ни души, лишь минуты шли одна за другой, а я все ждала на том самом месте, спрятавшись в своем закутке, ощущая все возрастающий страх, что дети попрятались по домам и пьют горячее молоко, окончательно забыв обо мне. Я уже совсем впала в панику от безнадежности ситуации, когда увидела, что они возвращаются — по двое, по трое, неся в руках доски.

Потом они запрыгали над водой и, повинуясь указаниям Орландо, руководившего маневрами, установили доски поперек переулка, укрепив края на камнях и соорудив нечто вроде идущей вверх лестницы из пяти-шести ступенек, под которыми текла вода. Девчушка в красном пальто взяла меня за руку и помогла подняться, перешагивая со ступеньки на ступеньку. Остальные замирали в ожидании и каждый раз, когда я убирала ногу с доски, тут же хватали ее, чтобы снова пристроить повыше, так что она становилась первой, и, сколько бы я ни поднималась, лестница все время оказывалась впереди.

Я чувствовала себя словно Иаков, возносящийся на небо по ангельской лестнице. Эти улыбчивые создания, надрывающиеся под дождем, чтобы сделать мой путь максимально удобным, впервые пробудили во мне чувство, которое впоследствии будет иногда охватывать меня в те дни, что я проведу в Галилее: ощущение, что я попала в некое царство, не принадлежащее к миру сему.

— Вы не первая журналистка, которая приходит. — Орландо опустил меня с небес на землю.

— Здесь многие побывали?

— Достаточно. Один даже с телекамерой приезжал. И люди из других кварталов приходят. Из Лома-Линда, из Ла-Эсмеральда… Даже из Фонтибона добирались, чтобы поглядеть…

— Должно быть, у вас тут очень важный ангел.

— Именно так. Это волшебный ангел.

Меня очаровало выражение «волшебный ангел», прозвучавшее из уст ребенка, и я спросила, видел ли он его своими глазами.

— Ясное дело, мы все его видели, потому что он нам позволяет видеть себя.

— И ты говорил с ним?

— Нет, этого не было. Он ни с кем не разговаривает.

— Почему не разговаривает?

— Разговаривать-то он разговаривает, но только все больше сам с собой. Дело в том, что мы не понимаем его слов.

— Почему?

— Потому что не знаем его языков.

— А на скольких же он говорит?

— Я бы сказал, на двадцати или двадцати пяти. Не знаю.

— Мне показалось, что ваш падре не верит в ангела…

— Если даже и верит, то говорит, что нет. Просто он ревнует.

— Ревнует к ангелу? А почему?

— Потому что люди ангела очень полюбили. А еще он боится — наверное, прежде всего потому что боится.

— Боится? В каком смысле боится?

— Просто иногда ангел бывает ужасен.

Последняя фраза словно ударила меня током. Но продолжать расспросы не было возможности, так как мы пришли к розовому дому и дети, сбившись в кучу, подняли гвалт. Это было типичное жилище бедноты, из тех, что вечно остается недостроенным, а его обитатели время от времени вдруг берутся за дело, пуская в ход доски, куски картона, ставят там и сям горшочки с цветами, нелегально подключаются к электросети, устанавливают гигантское радио и мощную телевизионную антенну.

Орландо толкнул дверь, и меня охватило странное беспокойство. Что же за существо мне покажут? Возможно, какого-нибудь монстра. Глубоко вздохнув, я постаралась подготовить себя к тому, что сейчас произойдет.

Я попала в темную комнату со спертым воздухом и заполненную облаками дыма от курившихся благовоний. Потом я разглядела неясные фигуры. Шесть или семь женщин молились, стоя на коленях, они вонзили в меня взгляды — так последователи культа вуду втыкают булавки в тряпичную куклу. Затем они, кажется, потеряли ко мне интерес, занятые молитвами, но время от времени я вновь ощущала на себе уколы их пытливых глаз.

Орландо, единственный из всех детей, кто зашел со мной, дернул меня за штанину, чтобы я тоже преклонила колена, и я послушалась. Тогда он указал на женщину, которая была здесь главной. Вооруженная четками сеньора, худая до невозможности, была одета в черное, а на ее жутком лице явно чего-то не хватало. Я искоса разглядывала ее: глаза были на месте, нос тоже, рот, подбородок… На самом деле единственным, чего недоставало лицу, было выражение, но этого оказалось достаточно, чтобы оно выглядело нечеловеческим. Такое же впечатление, по словам людей, видевших его, производил Ники Лауда, автогонщик, заживо горевший в потерпевшем аварию автомобиле.

— Это сестра Мария Крусифиха, глава совета, — тихонько сказал Орландо.

— Какого еще совета?

— Совета, который занимается ангелом.

— А как же мама ангела?

— Ее здесь нет.

— А вот эта, в накидке, — спросила я, указав на крошечную женщину в невероятном бархатном плаще темно-синего цвета, — она тоже в совете?

— Да, она тоже. Ее зовут Марухита де Пелаэс.

— А ее накидка — она для церемоний?

— Нет, для защиты от дождя.

— А вон та здоровенная тетка, — я осторожно показала на массивную сеньору, молящуюся с истовостью и кротостью, никак не вяжущимися с ее размерами, — кто она?

— Это Свит Бэби Киллер, экс-чемпионка в вольной борьбе, здесь, в Галилее, ее все знают. Второй человек в совете. Раньше она была злобной, очень нервной, особенно когда мы называли ее Мужиком, такое у нее прозвище. Но с тех пор как появился ангел, она стала доброй как овечка. Ее даже можно назвать Мужиком — и она хоть бы хны. А дело-то только в том, что не всем удается выговорить Свит Бэби Киллер.

Орландо несомненно мог это сделать. Более того, у него был тягучее произношение, как у Тома Хенкса в «Форрест Гампе».

— Ясно. А мужчины в совете есть?

— Ни одного, только женщины.

— Значит, заправляет всем эта монахиня?

— Какая еще монахиня?

— Ну эта — сестра Мария Крусифиха, так, что ли?

— Она не монахиня, она мирская. Она скажет вам, когда вы сможете подняться и увидеть его.

— Ангела? А где он?

— Он пребывает в месте, которое называют пещеры Бетеля, это на горе.

Пришли новые люди, полдюжины мужчин и женщин, они разошлись по углам и сели, не мешая и не создавая суеты. Паломники, объяснил Орландо, некоторые из них принесли дары. Я заметила, что внутри дом вовсе не похож на типичное обиталище бедноты, где на пяти квадратных метрах гармонично размещаются восемь детей, три кровати, два кресла-качалки, столовый гарнитур с застекленным буфетом и шестью стульями, холодильник, столики, собаки и куры, табуретки, календари, чугунки и фарфоровая посуда. Этот дом был другим, более просторным, более пустым, так что люди и предметы находились там словно бы в свободном плавании.

Время шло, а я все ждала, пока что-то произойдет, но ничего не происходило, лишь одно Ave Mariaследовало за другим. Сестра Мария Крусифиха читала высоким голосом, мы вторили ей, и казалось, что этому не будет конца. Мои колени уже не в силах были выносить это наказание.

— Орландо, — спросила я, — можно мне немножко поговорить с сеньорой Крусифихой?

— Прерывать запрещено.

— Я не хочу больше молиться.

— В любом случае придется подождать, пока кончится дождь.

Прошли еще четыре круга молитв, пока небо наконец не прояснилось и в доме не начались передвижения, означающие, что желанный миг настал. Сестра Мария Крусифиха исчезла куда-то, затем снова появилась и принялась раздавать приказы: