— Слушай, ты, идиот, — сказала она тихо. — Переехать в Лондон стоит денег — а у меня их нет, идиот ты этакий. Невыносимый идиот.

— Хорошо. Слышал. Слушаю.

В этот момент по ту сторону стекла образовалось лицо Йорка (что-то жующее). Глория пошевелила пальцами в его направлении и, улыбнувшись ему фальшивой, вызывающей дрожь улыбкой, продолжала:

— Ну, поначалу я думала, заставлю его жениться на мне, а потом как можно скорее начну развод, сразу после медового месяца. Но у меня предчувствие, что я просто не смогу на такое пойти… Тут уже замешан другой человек.

— Кто?

— Ты… — Так она, кажется, сказала.

Кажется, она так и сказала, но Кит недослушал. Однако недоразумение быстро разъяснилось. Давайте на время оставим его тут, в этот революционный момент… У мужчин два сердца — верхнее и нижнее; по условленным представлениям, когда все хорошо, они действуют согласованно. Но здесь два сердца откликнулись диаметрально противоположным образом. Верхнее сердце Кита упало, оробело, заныло или же боязливо осело в будущее определенного рода. Поэзия вошла как раз в его подсердце: оно не разрывалось, как, говорят, бывает с сердцами, но полнилось, вздымалось, болело.

— Я? — переспросил он.

— Ты?Да нет. Я сказала Хью.

— Хью.

— Хью. Он валлиец. У него тоже есть замок. Какое совпадение, а? Понимаешь, фокус в том, чтобы найти кого-нибудь богатого и одновременно симпатичного. И такого, чтобы слушал.

— Я на секунду решил было, что ты меня имеешь в виду.

— Тебя? Ну да, ты, пожалуй, слушаешь… Ты же еще студент.

— Ты тоже.

— Знаю, но я девушка.

Йорк начал грохотать дверной ручкой. Глория сказала:

— Этот козел что, задвижку не видит?

— Там сложно. Надо сначала потянуть на себя, потом от себя. Это тест — проверка интеллекта.

— Значит, он его завалил. Господи, да помогите же кто-нибудь этому козлу. — Она махнула рукой в сторону озадаченной фигуры Йорка — тычущей, тянущей, пихающей. — А я тут следи, чтобы он был всем доволен. По мере сил. А иначе Уна на меня смотрит как горгона Медуза. Уны я до смерти боюсь. Иногда у меня возникает ужасное чувство, будто она знает, какая я на самом деле.

После секундной паузы он сказал:

— Элизабет Беннет.

— Да? Что?

— Вы на самом деле разные, ты и она. Она из прошлого. А ты из будущего.

— Пожалуй, — согласилась она. — Петушки естественным образом приспосабливаются. На протяжении веков.

Йоркиль уже колотил по дверному косяку ладонью.

— Знаешь, Глория, это самое, позади апартаментов, над ними, есть комната горничной.

— Откуда тебе про комнату горничной известно?

— Я мог бы подняться по северной лестнице. Может, нам удастся заскочить туда на пару минут. Когда его нет дома.

— Это еще зачем? Ты только посмотри на себя, — засмеялась она, — ну и перепугался. Ты уже запутался. И сам это знаешь. — Она повернулась понаблюдать, как Йорк бьет в стекло плечом. — Ненавижу богатых, когда они настолько глупые; а ты? Ненавижу богатых. Но проблема в том, что деньги-то все у них. Я подумаю об этом. О комнате горничной. А, вот и он!

Йоркиль вывалился наружу и обрел равновесие, выпрямился; он осмотрел небо, склон, спуски, грот, белый лист бассейна; его подбородки успокоились, и он издал негромкое похрюкивание, означавшее, что он полностью в своем праве. Кит увидел, что в левой горсти он держит россыпь сырных печений. Размазав остатки внутри рта, Йорк сказал:

— Воздушные пустяки, только и всего. — Он облизнул руку. — Как столь многие вещи в этой жизни. Воздушные пустяки. Пойдем, дорогая. В бассейн, в бассейн — по тебе плачет бассейн!

— По-моему, я еще не вполне поправилась для бассейна.

— Нет-нет. Пора браться за шмотки. Точнее сказать, пора из них выбираться.

— Йоркиль привез мне, по крайней мере, что-то приличное из одежды.

— А, да, вот. — С этими словами Кит передал то, что держал в руке. И «Чувства и чувственность» исчезли в соломенной сумке Глории.

— Так, пошли. Хочу, чтоб все головы поворачивались в сторону твоих сисек-лапусек, — сказал Йорк. — Ох уж эти твои сиськи-лапуськи. Хочу, чтобы все их видели и плакали.

Неужели он, Йоркиль, и вправду это сказал? Как бы то ни было, Кита, оставшегося на террасе, внезапно посетило воспоминание о его сестре. « Ви, — спросил он ее в отделанном деревом „моррисе-1000“, — ты зачем ноги в окошко высовываешь?»А Вайолет (лет восемь-девять) сказала: «Потому что хочу, чтобы все видели мои красивые новые туфли. Хочу, чтобы все их видели и плакали».

А затем беспорядочно нахлынули другие воспоминания. Вроде того случая, когда она пробежала через весь сад и вернула ему улетевший крикетный мяч, а потом снова побежала назад и всю дорогу плакала — плакала о чем-то другом.

А затем нахлынули другие воспоминания. Которые надо было спасать. Какое отношение имеет он к ним ко всем? В этом новом мире, в который он вошел (который был очень развитым, очень цивилизованным), мысли и чувства были переставлены. И это, думал и чувствовал он, возможно, укажет ему другой путь.

Вернулась Уна. В чем в чем, а в этом ни у кого не было сомнений: Уна вернулась — вместе с Прентисс и Кончитой (Додо катапультировали где-то над Альпами). Кит с трудом освободил для них место в голове. Уна, да, тихо-наблюдательная, и ее опытные глаза действительно неотрывно следили за перемещениями мисс Бьютимэн. Перпендикулярная Прентисс, вся — сочленения и петли, вроде вешалки для шляп, что бывают у амишей [85]. И Кончита, которая переменилась. С приездом Йоркиля, возвращением Уиттэкера и ожидаемым прибытием Тимми, а также от присутствия всех слуг замок более не казался просторным. Или, возможно, Кит просто имел в виду, что простора для маневра больше как будто не осталось.

Им с Лили пришлось выехать из башенки и переселиться в неприступно темную, но, как ни забавно, приятную комнату в подвальном этаже. Тут Кит с энтузиазмом принялся трудиться: разбивать на части, систематизировать и, наконец, приводить в алфавитный порядок огромный архив, накопившийся к его двадцатиоднолетию. Теперь ему хотелось внести в список, что жил с его свидетельством о рождении, новую запись, под «Джин 7». Не «Шехерезада ю» или даже «Шехерезада на», но «Глория 99Z*»! Существовало столько вещей, о которых он не знал, что они дозволены.

— Но я чувствую себя беззащитной, — сказала Лили, — когда ты зажимаешь мне руки.

— В том-то и смысл… И раз он такой маленький, почему ты не можешь взять его в рот целиком?

— Зачем он мне вообще нужен, целиком во рту?

— Давай дальше. Еще попробуй.

— Теперь у меня голова кверху ногами… Нет. Не буду. У тебя даже вид другой. Что с тобой такое произошло?

Лили говорила все это, но не в темноте — теперь уже нет.

У Глории Бьютимэн была тайна. Тайна титанического размаха. Глория втайне была замужем и имела троих детей. Что-то вроде этого по величине. Глория втайне была мальчиком. Что-то вроде этого по величине.

— Как это, по-твоему, называется? Монокини, наверное.

— Только оно не как у тебя. Твое похоже на обычное бикини без верха.

— Она так делает, чтобы посмеяться над Йорком. Он пристает все время. Но она-то — как минимум на целое поколение продвинулась, да? Прямо как будто новый человек сюда приехал. Бикини-плавки?

— Спереди очень узкие… Интересно, она воском пользуется? Может, она под Риту решила закосить?

— Стринги? Да нет, над самой резинкой иногда чуть-чуть видно бахрому.

— Значит, бреет.

— Подстригает.

Верно, Шехерезада. Треугольник по форме равнобедренный. В отличие от твоего, простодушного равностороннего (это мое предположение) — или твоего, Лили.

— Набедренная повязка? Но тут же главное не перед.

— Нет, не перед. Зад. Оттуда так и вываливается.