— Какой ты гадкий. Это собака.

…Когда наступал момент двоичного выбора и ты оказывался между двумя будущими, и выбирал неизвестное, и действовал, то порой сперва должно было произойти нечто загадочное. Желанная, вовсе не становясь с большей отчетливостью самою собой, должна была стать обобщенной. Части тела, ее то, ее другое, должны были отступить и лишиться очертаний, индивидуальности. Она должна была стать среднестатистической женщиной, среднестатистической девушкой. А на такое Шехерезада попросту не согласилась бы.

У Адриано было много машин, включая гоночную, одноместную, вроде каноэ; сидя за рулем, в очках, он походил на барсука, колесящего по детской книжке. Но сегодня, в полдень, на гравийной дорожке у ворот замка ждал лендровер с высоко посаженным кузовом — размером, как могло показаться, с танк «Шерман». Адриано стоял на водительском сиденье, а может, на приборной панели, высунув голову из прозрачного люка в крыше и размахивая руками в толстых перчатках. Шехерезада, Лили и Уиттэкер забрались внутрь, и они двинулись в Рим.

Кит спустился к бассейну — в голову ему пришла мысль подружиться с Глорией Бьютимэн. В конце концов, история его семейства приучила его относиться к опозоренным девушкам с теплотой. Некоторые (и Лили среди них) говорили, что в этом отчасти и состояла проблема — Кит и его семейство позор переносили плохо. Для этого у них не было ни таланта, ни жизненных сил. Им было легче простить. Некоторые к тому же говорили, что Вайолет после проступков куда более беспорядочных и многообразных, нежели интригующий промах Глории, — в общем, это было по глазам видно: Вайолет пыталась понять, долго ли ей еще придется выслушивать рассуждения о позоре, прежде чем можно будет вернуться к прегрешениям.

— Можно? Ты не против?

— Нет. Ничуть.

И он устроился, спокойный, привлекательный, — он сам и «Нортенгерское аббатство», — сбоку от Глории. Как объяснить его хладнокровную беззаботность? Что греха таить, Кит предвкушал устранение Адриано («Я буду свободнее в душевном плане»). Потом, у него имелся новый замысел, иначе говоря, стратегия. Овеществление плоти. Попытка разлюбить любимую. Могу сказать (между нами говоря), что этому дню предстояло стать очень и очень неудачным для интересов Кита — какими они ему тогда представлялись, Но пока он был доволен, он только что принял душ, ему было двадцать лет. Глория сказала:

— Ты меня напугал. Я подумала, вдруг это Уна. — Она втянула в себя воздух и основательно выдохнула. — Тут всегда такая жара?

— Она нарастает, нарастает, а потом — гроза.

У Глории на коленях тоже лежала книга, которую она убрала, заложив страницу обрывком железнодорожного билета. Казалось, она готовится заснуть, но через некоторое время, как ни странно, с закрытыми глазами произнесла:

— Правильно ли я понимаю, что Шехерезада сегодня уехала в Рим, чтобы купить себе монокини? Я слышала, она сообщала о подобном намерении.

«О па-доб-ном намерении»… Сам по себе голос был теплым и воспитанным; четкая же дикция — что называется, «граненый акцент» — казалась созвучной Эдинбургу — городу экономики (и политической философии, и инженерного дела, и математики), городу неустанных размышлений.

— Да, действительно сообщала, — сказал он.

— Я понимаю — веселитесь, народы. Все такое прочее. Но у фривольности есть свои пределы. Туда три часа на машине. Я только что оттуда.

Кит согласился, что дорога длинная.

— Монокини. А сегодня утром на ней, по ее мнению, что было?

Ее глаза были по-прежнему закрыты, и он взглянул: довольно твердо очерченное лицо, подбородок, сходящийся в аккуратную точку, узкая линия губ, полный кельтско-иберийский нос, мальчишеское черное каре. Глаза раскрылись, внезапно и округло. Он сказал:

— Сегодня утром на ней было, это самое, бикини.

— Да. Бикини, другую половину которого она выкинула. Иными словами, сегодня утром на ней было монокини. Девяносто пять миль. Может, монокини дешевле, чем бикини? Может, они продаются за полцены? Вероятно, я старомодна. Но помилуйте.

Образовалась тишина, и он занялся «Нортенгерским аббатством». Он вернулся назад, чтобы проверить, правда ли, что Фредерик Тинли фактически выебал Изабеллу Торп. Роман сделался отчасти эпистолярным, и полностью удостовериться в этом было нелегко. А это, в конце концов, составляло единственное катастрофическое событие романа. Он попытался ощутить весомость данного обстоятельства: один половой акт, и в нем содержится порочный смысл, целиком охватывающий твое существование… Кит полагал, что галантность обязывает его заступиться за Шехерезаду и сказать Глории, что для поездки в Рим имелись и другие причины. Например, чай в «Ритце» с отцом Адриано, Люкино. Кроме того, Киту было известно, что Шехерезада, не готовая удовлетвориться покупкой монокини, планировала потратить «сотню долларов на белье» (несколько пар она собиралась подарить Лили). Что происходит? — подумал он. Было время, когда он осудил бы подобное — поднял бы глаза от страниц «Общей цели» или «Либерального воображения» и поразмышлял бы вслух, как эти деньги можно было бы потратить более разумно.

— Интересно, это я зануда, или же все это зашло слишком далеко? — снова начала Глория. — Эта страсть к выставлению напоказ. — Тут, глядя мимо него, она проговорила про себя с ровной улыбкой: — А, ну вот. «Ибо ужасное, чего я ужасался, то и постигло меня…» [45]

Кит обернулся. На верхней террасе Уна, держа в каждой руке по секатору, перебирала розы.

— «И чего я боялся, то и пришло ко мне». Смотри. Смотри, как она их раскручивает. Ох, сейчас начнется. Ты, конечно, знаешь, в чем дело?

Лили всегда говорила ему, как будто искренне упрекая, что у него нет способностей к вранью. «Ты никуда не годишься! — восклицала она, всплескивая руками и медленно качая головой. — Беда, да и только. Потому-то ты и льстить совершенно не умеешь, и дразнить тебя так легко…»Кит промолчал (он нацеливался на какое-нибудь замысловатое высказывание), а Глория тем временем продолжала:

— Что мне делать — просто ждать? Или подойти, самой отдаться на заклание?

— О, насчет Уны я бы не стал переживать. Подумаешь, немного кокаина — Уна ничего против этого не имеет.

На миг он почувствовал, как к нему подбирается великая сила — испытующий взгляд.

— Что ты хочешь сказать?

— Ох, извини. Я слышал, ты нюхала кокаин в какой-то ванной на вечеринке. Если так, то Уне все равно. Она все это сама повидала.

И вновь — вспышка интенсивного изучения. Потом это прошло, и она откинулась на спину.

— Ладно. Пускай сама выбирает время. — Она снова взяла свою книгу. Даже начала напевать себе под нос. Шли минуты, страницы. Она сказала: — На чем мы остановились?

— Э-э, на выставлении напоказ. Все это зашло слишком далеко… Что зашло? Сексуальная… эмансипация?

— В Лондоне только что была шумиха из-за того, что начали обнажать лобковые волосы.

— Кто начал?

— Женщины. Ну, знаешь. В журналах для мужчин.

— Решение не особенно феминистское.

— Я и не говорю, что особенно. По-моему, это унизительно для всех — тебе не кажется? Но так уж вышло. Примета времени… Боже милостивый. Всеблагий и милосердный. Ладно — давай, не жалей.

Уна спускалась вниз. Она остановилась на средней террасе, потом обернулась, резко наклонив голову. Глория задрапировалась в полотенце; ее маленькие ноги потихоньку вдвинулись — вкрались, вползли — в шлепанцы.

— Молись за меня. — С этими словами она повлачилась прочь, укутанная в белые складки.

Книга на пустом лежаке оказалась популярной биографией Жанны д'Арк. Жанна д'Арк, воительница и знаменосица — ведущая за собой армии, захватывающая города, снимающая осады — семнадцати лет от роду Вайолет от роду было… Он полистал, открыл на последней главе. Орлеанская дева, узнал он, была предана смерти за ересь, но поводом для судейства стал библейский запрет по части одежды. Она преступила законы гардероба, дабы пресечь преступление иного рода — изнасилование. Ее сожгли — в Руане, в 1431 году (ей не было еще и двадцати) — за то, что одевалась мальчиком.