– Мы уже знаем, что вчера ты ночевал здесь, – выпалила Хосефа, когда Диего устроился возле нее.

– Я знаю, что вы знаете, – ответил ей Даниэль, который с удивлением обнаружил, что допрос, начатый Хосефой, испугал его больше, чем допрос в тюрьме.

– Это я его позвала, мама, – сказала Эмилия, прижимаясь к грязной рубашке Даниэля.

– Надолго? Он только что приехал, а во вторник уедет вслед за этим «выдающимся борцом за свободу», – сказала Хосефа, которая из практических соображений даже слышать не хотела о Мадеро.

– Хосефа, – стал уговаривать ее Диего шепотом, – сейчас другие времена. Чего еще можно желать для дочери? Ей на долю выпала любовь, что с того, что не выпали приличествующие случаю церемонии.

– Для меня это важно. Почему я не могу хотеть для нее того, что было у нас?

– Потому что ты знаешь: история не повторяется дважды, – сказал Диего.

– Не нужно произносить пустых речей, Диего.

Все так запутано, что не стоит усугублять дело еще и речами.

Диего согласился с ней. Он замолчал, попыхивая своей сигарой. Потом потянулся к жене и схватился за нее, как утопающий хватается за соломинку.

– Я рада, что хоть в чем-то мы совпали. Я тоже в последнее время ищу, за что бы ухватиться, – сказала ему задумчиво Хосефа.

Этот их спор уже некоторое время протекал без свидетелей. Эмилия и Даниэль не захотели тратить на слова свое время. Они заперлись в синей ванной комнате, и когда Диего и Хосефа вернулись к тому, с чего начали свой разговор, и были уже готовы накричать друг на друга, как никогда в жизни не кричали, их остановили раскаты хохота, перемежающиеся грохотом лейки, служившей душем, и надо сказать, все это звучало заразительно весело.

– Чего еще ты хочешь, Хосефа? – спросил Диего, прислушиваясь к музыке этих звуков. – Подумай, что есть сотни, тысячи, миллионы человеческих существ, которые никогда так и не узнают, что существует такое чудо, в котором живет сейчас Эмилия.

– Но ей всего семнадцать лет, – напомнила ему Хосефа.

– Тем лучше. Она дольше будет наслаждаться им.

– Но урывками, – посетовала Хосефа.

– Потому что вечна только скука. Она никуда не исчезает. Но любовь, – сказал Диего, крутя очки за дужку, – чаще всего приходит урывками. Ты это знаешь.

– Да уж, – сказала Хосефа, глядя в пол. – Сегодня я тебя, например, совсем не любила.

– Не делай вид, будто не понимаешь, что я имею в виду.

– Я понимаю, ты очень доходчиво объясняешь. Но уважай мое право на грусть.

– Хорошо, если только это не зависть, – ответил Диего, прекрасно зная, где ее больное место.

– Ты бросишь меня ради любви какой-нибудь девушки-подростка? – спросила его Хосефа.

– Пока еще нет, – ответил ей Диего.

– Значит, пока еще я не завидую.

Диего улыбнулся.

– Не задирай нос. С меня достаточно того, что ты либерал, чтобы ты начал кичиться еще чем-то.

– А чем таким особенным кичатся либералы?

– Тем, что они думают, будто все знают.

– Обвиняй в этом тех, кто говорит, что знает даже сокровенные мысли Господа Бога.

– Я не стану, Диего. Мне только не хватало судачить о Боге. Ты способен на все, лишь бы я сменила тему разговора. Девочка будет очень страдать, и виноваты в этом будем мы.

– Мы не виноваты, что она сама выбрала себе судьбу.

– Она сама не знает, чего хочет, – сказала Хосефа.

– Не надо ее недооценивать. Она знает, что любит Даниэля.

– Тут она ошибается, как китаец.

– А как ошибаются китайцы? – спросил Диего.

– Они ошибаются так, – ответила ему Хосефа, вздыхая, – как ошибается Эмилия. Но виновата в этом я. Я разрешила тебе отвести ее на репетицию в дом семьи Куэнка.

– На какую репетицию? – спросил Диего.

– На которую она не хотела идти, потому что ей приснилось что-то страшное накануне.

– Хосефа, я думал, что мы все выяснили одиннадцать лет назад.

– Ничего мы так и не выяснили. Мы продолжаем спор одиннадцатилетней давности, и я снова тебе говорю: сын доктора Куэнки опасен.

– Который из? – спросил Даниэль, выходя из ванной с сияющим взглядом и вечной дьявольской улыбкой на лице. Его мокрые спутанные волосы падали на лоб.

– Ты, – бросила ему в лицо Хосефа.

– Тетя Хосефа, – сказал Даниэль, подходя и гладя ее по щеке, – я знаю, что я не лучшее из того, что могло произойти с Эмилией, но и не худшее. Загибай пальцы! Я не пьяница, не игрок, не бабник, у меня нет гонореи. Я умею играть на флейте, на скрипке и на кларнете. Я знаю историю, английский, много читаю, не верю в так называемую неполноценность женщины по сравнению с мужчиной и испытываю глубочайшее почтение к этой конкретной женщине.

– Бог сказал бы, что он хороший, мама, – сказала Эмилия, которая появилась вся розовая, с расческой в руке и полотенцем на голове.

Не спрашивай у нее, какой бог, – посоветовал Диего насмешливо.

– Вы думаете, что это игра. Вы ведь с детства всегда ходили в обнимку. Но готов ли ты иметь детей? – спросила Хосефа у Даниэля, который все еще держал ее за руку, на которой они загибали пальцы, перечисляя его достоинства.

– Думаю, они должны у меня неплохо получиться, – ответил Даниэль, целуя эту непримиримую воительницу, доставшуюся ему в тещи.

– Где ты научился играть на кларнете? Не думаю, что это дает тебе право плодить детей, – упрекнула его Хосефа.

– Мама, тебе понадобилось целых двенадцать лет, чтобы родить дочь, – вмешалась Эмилия, встав прямо перед матерью.

– А если ты пошла в бабушку?

– Это опасно, – сказала она, садясь поближе к отцу, где было светлее. – Но я ведь могла пойти и в тетушку Милагрос и тогда не забеременею никогда.

– Перестань говорить глупости! – воскликнула Хосефа, глядя на нее, сама того не желая, с гордостью. Любовное зелье, выпитое ее дочерью за эти дни, добавило ее взгляду уверенности в себе, которой не было еще на прошлой неделе. – Пойду приготовлю отвар корицы, а там как Бог рассудит, – вздохнула она, проходя мимо, с прямой спиной и талией балерины, что Эмилия, по мнению Даниэля, унаследовала от нее.

Диего посмотрел на Хосефу и подумал, что ее доводы были разумными, но поостерегся соглашаться, когда она на ходу повернула к нему голову и предупредила, указывая на него пальцем:

– А ты не смей меня спрашивать, какой именно бог.

– Я не сумасшедший, – ответил Диего, встав с кресла и последовав за ней на кухню.

Так, без всяких формальностей, Даниэль поселился в доме Саури и в течение следующих дней перевернул его вверх дном. Эмилия перестала работать в лаборатории. Хосефа перестала читать, но стала изобретать на кухне новые рецепты блюд с пылом новобрачной. Волнистый попугайчик Флоберто сошел с ума, пытаясь привыкнуть к утренней тишине и ночному шуму. Кошка Кассиопея, компаньонка Хосефы по чтению, была выставлена из гостиной, где Даниэль и Эмилия резвились, хотя время завтрака уже давно прошло. Черный пес Футуро, с которым Эмилия гуляла по вечерам, был вынужден терпеть, что его хозяйка забыла о нем и держала его взаперти.

В доме царила суматоха. Ночные разговоры, возникавшие стихийно, продолжались до рассвета, обедали всегда не раньше пяти, а завтракали порой в четыре смены.

Многочисленные клубы, оспаривавшие лидерство в антиперевыборной борьбе, помимо приверженности Мадеро, объединяло еще одно: уважение к независимой позиции, которую твердо отстаивала группа друзей, собиравшихся вот уже Двадцать лет в доме доктора Куэнки. Может быть, поэтому, а может, благодаря смелости Даниэля и умению мирить людей, Мадеро выбрал его для подготовки своего визита в Пуэблу.

Но поскольку юноше было опасно открыто появляться на улицах, Диего Саури предложил проводить собрания и переговоры представителей разных клубов, поддерживающих Мадеро, у них дома. Так что несколько дней подряд с семи утра и до поздней ночи, пока все не засыпали прямо за обеденным столом, дом осаждался самыми разнообразными посетителями, озарялся светом грандиозных планов и был благословен тем, что служил приютом ни от кого не прячущейся страсти.