– Ну-ка, козел, выпусти гринго! – приказал начальник надзирателю у решетки.
Привыкший к приказам, пересыпанным бранью, охранник с присущей ему медлительностью стал поворачивать ключ в замке. Молча, пристально глядя в темноту душного загона, Эмилия ждала, даже не моргая.
– Холодно тебе? – спросил ее тюремщик, обнимая за талию и прижимая к своему толстому тугому животу.
– Немного, – ответила Эмилия.
Она сделала над собой усилие, чтобы не потерять присутствия духа. Но тут же буквально онемела, потому что тот положил ей руку на грудь и пощупал ее, как фрукты на базаре.
– Забирай его сейчас, красавица, кто знает, что будет завтра.
– Большое спасибо, – сказала Эмилия, не пытаясь отшатнуться, не дрогнув, улыбаясь благодарной улыбкой, которую она надела себе на лицо.
Потом она потихоньку высвободилась из этого объятия, спокойно и мягко, словно настоящая королева. И оперлась на руку Даниэля, который уже появился из-за решетки.
– Не вздумай ударить его, а то они нас убьют, – сказала она ему по-английски, на языке, который отец заставлял ее учить, хотя Эмилия была уверена, что он ей никогда не пригодится. Она не переставая улыбалась всю обратную дорогу, шагая по тюремному коридору среди камер. Даже когда она увидела встревоженное лицо Милагрос, впервые в жизни она не смогла стереть со своего лица эту приклеенную искусственную улыбку.
– Благослови Бог Эмилию! – сказал Даниэль, пока они усаживались в маленький «олдсмобиль» поэта Риваденейры. Он посадил ее себе на колени, целовал ее и смеялся над ее важным видом и театральными манерами. – Без нее, тетя, меня никогда бы не выпустили.
– Просто мы заплатили ему деньги, – объяснила Эмилия, прижимаясь к нему и не обращая внимания на то, что от него пахнет свинарником.
– Если бы она меня не остановила, я бы задушил этого типа, и пусть бы они потом убили меня. Но знаешь, тетя, что сделала она?
– Не рассказывай ей, – попросила Эмилия.
– Представляю себе, – заметила Милагрос.
Опуская кое-какие подробности, но упорно пытаясь передать хоть что-то, Даниэль смущенно произнес:
– Она остановила меня взглядом. Нежным голосом, как дипломаты приветствуют посла, она попросила меня по-английски, чтобы я ничего не делал. Но на чистейшем испанском языке ее глаз она отдала мне четкий военный приказ. Она страшная, тетя. Я ее теперь боюсь. Ты не знаешь, как хладнокровно она вела себя. Охранник абсолютно поверил, что фарс, в котором он принимал участие, на самом деле – чистая правда.
Представляю себе, – снова сказала Милагрос, вытирая слезу кончиком платка, протянутого Риваденейрой.
Нет, тетя, – возразил Даниэль. – Ты не можешь себе ее представить. Она чудовище, – сказал он, прижимая к себе Эмилию.
– Нет, я могу ее себе такой представить, но не хочу. Слышишь, Даниэль? Не хочу, и мне не до шуток.
– На самом деле, тетя Милагрос, ничего страшного не произошло. Мы же щупаем так апельсины, и никто не расстраивается.
– Ты не апельсин, Эмилия. Если бы тебя слышал твой отец, он бы умер, – сказала Милагрос.
– Да, – подтвердила Эмилия. – Но он меня не услышит, а ты перестань огорчаться. Куда мы едем?
– Ты – к себе домой, – разъяснила Милагрос, – а этот каторжник – ко мне. Он слишком безответственный, и до вторника я буду ходить за ним тенью.
– Я тоже, – добавила Эмилия. – Ведь не станем же мы выбрасывать деньги на ветер.
– А кто сделает за меня мою работу? – спросил Даниэль.
– Незаменимых нет, – ответила его тетушка. – Найдется кто-нибудь поскромнее.
– Я могу делать его работу, – предложил Риваденейра.
– Ах, Риваденейра, Риваденейра, ты неисправимый добряк и фантазер в одном лице. Этот парень проворен, как белка, и все равно его поймали.
– Конечно, – ответил Риваденейра в своей обычной невозмутимой манере. – Но не всегда же нужно уметь бегать.
– Кое в чем вы можете заменить меня, ну а в других случаях – пойдете со мной, – сказал Даниэль.
– Видишь, Милагрос? Меня вечно считают ни на что не годным, – посетовал Риваденейра.
– Как это ни на что? Я всегда признавала, что ты великолепный поэт и что никто не знает больше о Сор-Хуане, [29]чем ты, даже Амадо Нерво, считающий себя ее первооткрывателем.
– Правосудие, отбрось свои лавры! – сказал Риваденейра. – Большое спасибо, что отдала мне пальму первенства. Ты всегда думала, что я знаю больше.
– Все сущее на ваших алтарях божественных найдет венец себе! – ответила ему Милагрос, продолжая играть без всяких правил в высокочтимую Сестру Хуану. – Невежда дважды тот, кто тщится невежество свое, как мантию, носить!
– Как мне понимать это последнее? – спросил Риваденейра.
– Как акт смирения, какие со мной бывают нечасто, пользуйся.
– Любовь, если ты осторожна, мою осторожность прими, – сказал Риваденейра, не скрывая своей радости.
Без всякой осторожности, укрытые забвением тех, кто обменивался старинными стихами, Эмилия и Даниэль дарили друг другу все ласки, какие только существуют, под покровом темноты той теплой майской ночи.
Когда Милагрос остановила машину напротив дома Ла Эстрелья, оба спрыгнули на землю и бесшумно скрылись, помахав рукой на прощание.
– Не старайся повлиять на них своим авторитетом, уже поздно это делать, как, впрочем, и всегда, – сказал Риваденейра, опасаясь, что Милагрос захочет забрать Даниэля с собой.
– Ты прав, – ответила эта женщина, кладя голову ему на плечо, обессиленная, потому что никогда не знала покоя. Кроме того, оба ее подопечных сейчас мечтали уединиться, и она не хотела им мешать. – Люби меня, – попросила она Риваденейру, который по пальцам одной руки мог сосчитать, сколько раз он слышал от нее подобную просьбу.
Эмилия послала воздушный поцелуй своей тетке, Даниэль подмигнул ей и бесшумно, одними губами сказал ей: «Я тебя люблю». Потом племянница достала из сумочки большой ключ от двери и отдала его Даниэлю, который, как крупный специалист, открыл этим ключом капризный замок дома Саури.
Диего и Хосефа дремали в гостиной, когда услышали, как шумят влюбленные, поднимаясь по лестнице.
– А что, он еще не уехал? – спросила Хосефа.
– Он побывал в тюрьме, – сказал Диего. – Но, по-видимому, Милагрос удалось его вытащить.
– И давно ты об этом знал? – с упреком в голосе сказала Хосефа.
– Ну, не то чтобы очень.
– Кто тебе об этом сообщил и когда? – спросила Хосефа грустно. Ее щеки покраснели. – Почему ты мне ничего не сказал?
– Я не хотел тебя зря расстраивать. Ты же видишь, теперь он здесь. Ему везет.
– Ты можешь меня расстраивать, но только не загоняй в угол, – попросила Хосефа.
– С сегодняшнего дня и навсегда, – пообещал Диего и пошел навстречу детям, подальше от ярости, закипавшей в его жене.
– Как же тебе удалось выиграть у меня в шахматы, зная об этом кошмаре? – спросила Хосефа, не вставая с кресла.
– Потому что я хороший стратег и меня меньше волнует неизбежное, – сказал Диего, открывая дверь на лестницу и впуская эту парочку, ничего не замечающую вокруг себя.
Эмилия вошла с ворохом новостей на языке и тревогой на сердце. Целый час она говорила и говорила, смешав в одну кучу тюремщика и гимнастку, свою тетю и неизбежность революции, Риваденейру и укротителя львов, Сор-Хуану и девушку, перепрыгивавшую с лошади на лошадь. Однако она поостереглась рассказать о том, что случилось за решеткой, куда она последовала за охранником в поисках Даниеля. Эту часть истории она проскочила как самую незначительную.
Даниэль время от времени прерывал ее, чтобы похвалить. Он сидел на полу и сворачивал себе сигарету. Бумагу и табак ему дал Диего, как только увидел, что он опускается на корточки на ковер такой же усталый, как он сам в дни своего заключения на корабле Фермина Мундаки более тридцати лет тому назад.
Пришлось признать, но ему понравился мужчина, в которого превратился Даниэль, и ему не казалось, как его жене, слишком уж драматичным то, что Эмилия так сильно его любила. Возможно, это было даже лучше, чем любое другое вздорное увлечение. Ведь в конце концов, они тоже приняли участие в этой антипрезидентской заварухе. И может, положение не было ни таким опасным, ни таким безрассудным, как казалось. Может, даже права была Хосефа и Мадеро в два счета установит мир и демократию в стране. Он протянул Даниэлю табак и снова уселся рядом с женой.
