— Это может случиться со всяким, — ответил завотделом. — Извинитесь перед Уорком, он вел все ваши переговоры. И за работу.

Я извинился перед Уорком, который посмотрел на меня с эдакой безадресной издевкой, как если бы мое присутствие лишь увеличило его объем работы. Тогда принялся за работу и я. Рядом с моим телефоном лежали двалиста продаж. Ханжа Уорк не удосужился отметить, какие звонки он уже сделал. Вновь приблизиться к нему я не осмелился. И начал обзванивать всех сверху вниз. Покупал я или продавал? Или ни то и ни другое — или то и другое одновременно? Мне казалось, что я провожу одновременный сеанс шахматной игры вслепую на борту космического корабля. Я чувствовал себя как животное, как бог, как дух летнего грома.

И только в четверть первого я совершил первую серьезную ошибку. Выскочив из офиса, я забежал в паб по соседству, расположенный как раз под моим окном, и заказал гремучую смесь (виски с пивом), поскольку где-то слышал, что она особенно хорошо снимает похмелье. Через пятнадцать секунд, конвульсивно извиваясь, я уже блевал в проулке, уткнувшись лбом в ржавые леса.

Люди глядели сверху из окон, чтобы удостовериться, насколько мне плохо. Рвота не вызывает у меня того эффекта, который ей часто приписывают: от нее мне не становится лучше. Только хуже. Я закурил, и первая же затяжка так взбаламутила все внутри, что меня вырвало снова — как-то безразлично, незаинтересованно, словно отдавая сдержанную дань уважения происходившему в моем организме. Я купил яблоко (надкусив которое, заметил на мякоти сгусток крови — возможно, из легких, а возможно, из какой-нибудь блямбы на десне, за что премного благодарен) и вернулся в офис, где обнаружил: а) еще один лист продаж, б) послание, подтверждающее распоряжение, которого я не отдавал, и в) послание, отменявшее продажу, которой я не совершал. Я крутил телефонный диск до двух часов. Добравшись до Холборна (снова предстать перед Дино казалось немыслимо), я купил навынос пирог и томатный суп, оба несъедобно теплые к тому моменту, когда я снова очутился за своим столом. Я опять принялся крутить диск, на этот раз до четырех. Взяв пустую картонку из-под кофе, я направился в наш жуткий туалет, где наполнил ее теплой маслянистой водой; одна из кабинок оказалась свободной, хотя в ней было не продохнуть от испарений; за соседней дверцей скрывался кто-то очень больной (несомненно, решивший посвятить время чаепития этому пугающему занятию), и оттуда доносились такие звуки, как если бы мешок дынь выбросили в колодец; я постарался хорошенько отмыться хотя бы по частям; чувствовал я себя ужасно и выглядел соответственно; всплакнув, я побежал обратно за стол. Крутил диск до пяти. Поговорил с Телятко, который все еще хочет, чтобы я на них работал. И снова телефон — до шести. Я взвыл, призывая Деймона (ребята снизу стали его поколачивать — он сам напрашивается), и вручил ему три целиком обзвоненных листа продаж. Сделав это, я откинулся на спинку стула и громко рыгнул благородной, марочной отрыжкой.

— Привет, — сказала Джен, появляясь в дверях.

Но вынужден признать, что начиная с этой высшей точки отсчета, с этой гордой вершины, все определенно стало оборачиваться к худшему, все пошло наперекосяк.

Дело не в том, что швейцар вышвырнул меня из дверей Роял-бара (слишком уж у меня был замудоханный вид — «Простите, сэр, но я не могу впустить вас» — «Почему?» — «Слишком у вас замудоханный вид» — случайность, которую я предусмотрел и частично принял ответные меры предосторожности): совсем наоборот, никто не собирался нас останавливать. Мы прошли в Мейверик-зал, где перепробовали уйму коктейлей: «Сайдкар» и «Олд-фэшнд», отведали бананового дайкири и «Харви уоллбенгерз», вдоволь нахлебались смесей с водкой, текилой, виски и мятных джулепов. К тому времени я уже, естественно, начал бредить, но все еще говорил и вел себя как человек, который надеется сегодня переспать не с этой девицей, так с другой. Джен была веселой, оживленной, молодой и, разумеется, ослепительно прекрасной. Потом мы пообедали; помнится, это был итальянский ресторан на Греческой улице (как его сюда занесло?). Я изо всех сил старался есть побольше, чтобы справиться с гангстерской разборкой, происходившей у меня в животе, но запихнуть в себя удалось только кусочек дыни и пару ложек ризотто. Тем не менее я с растущим благоговейным страхом отметил, что Джен непреклонно присутствовала при том, как я расплачиваюсь по счету, упрямо держалась рядом, когда я вышел на улицу и стал ловить такси, с несгибаемым терпением выжидала, пока я копаюсь ключом в скважине входной двери, поднялась вместе со мной в лифте и вошла в квартиру.

— Знаешь что, — сказал я, ведя ее за собой вверх по лестнице, — давай-ка выпьем.

— Наверху? — спросила Джен. — А где же твой красавчик приятель?

— Мой названый брат, — поправил я.

— Разве его нет дома? — спросила Джен.

— Нет, сегодня нет, — ответил я.

— А вот и нет, — сказал Грегори. — Он дома.

— Заходите, — продолжал он, — пожалуйста. Посидите, поболтайте со мной немного.

— Отлично. Давайте и вправду выпьем вместе, — сказал я даже несколько горделиво.

— Кошмарный день. Пришлось удрать из галереи и вернуться в мое гнездышко. Я пробовал тебе звонить, Терри, но тебя не было на месте. Снова этот грипп начинается.

— А что такое с вашим гриппом?

— Ужасная несправедливость.

— Бедный мальчик, — сказала Джен.

— Вот именно — бедный. Чертовски несправедливо.

— Несправедливо по отношению к кому? — спросил я.

— Не волнуйся, я не стану тебе поперек дороги. Можешь бросить меня здесь умирать, а сами отправляйтесь, поиграйте.

Жутко сексуальные вещи, подумал я, произносит он своими тонко очерченными губами. Если ондумает, что я могу, то, может быть, я действительно могу.

— Скажи-ка мне, — спросил он тогда, — по какому это поводу у вас сегодня такое буйное веселье?

— О, — сказала Джен. — Мы пили такие роскошные напитки. Много-много всяких роскошных напитков. А потом роскошно пообедали. А потом приехали сюда.

— Зачем, скажи, умоляю? — спросил Грегори, моргая, и кровь у меня застыла в жилах.

Джен повернулась ко мне и сказала, с убийственной точностью подражая голосу Грегори, его помпезному, жеманному, грубоватому, педерастичному голосу:

— …Чтобы поиграть.

Я рассмеялся — рассмеялся во весь голос, с порочной непринужденностью. Я рассмеялся торжествующе, и в смехе моем наконец-то не было ни единой нотки зависти или страха.

— …Правда, Теренс, — сказал Грегори, — не пора ли тебе заняться своими зубами? Они уже позеленели — но, может, твой участковый дантист и примет какие-то меры забесплатно. Можно еще заказать маленький паричок. Нет, правда, Терри…

Джен нахмурилась. Зазвонил телефон.

Я стоял на улице. Пошел дождь. Я поднял руку. Меня занимало, сколько может стоить такси, ведь я отдавал себе отчет, что никогда не смогу попросить ни у кого сдачи. Конечно, я ненавидел себя за эти мысли, но у меня вдруг появилось так много всего, что я ненавидел еще больше: красавчика Грегори там, наверху, в своей сухой и чистой постели; прекрасную Джен там, наверху, с ним — пьяную и свободную; загубленную Урсулу, полуживую, которую, со свистом рассекая воздух, мчит сейчас по глянцево блестящим улицам «скорая», добрые руки человека в белом халате стараются привести ее в чувство, ее брат в пути.

Боже мой!

Кажется, я повел себя неправильно. Кажется, я опозорился. И я действительно «повел себя неправильно». Я действительно опозорился! Боже мой!

Должен, однако, сказать, что Теренс ведет себя в связи со всей этой историей убийственно старомодно. Он так дуется на меня, что, кажется, вот-вот лопнет. Глупый мальчик. Можно подумать, будто я чуть ли не сбежал с его женой, хотя — как я ему вполне откровенно признался — это была скорее ее идея, чем моя. Но он по-прежнему бледен как мертвец: я никогда не видел на его рыжеватой мордашке такого глубоко сосредоточенного выражения, такого решительного и жлобского… Плохо дело.