— Вот, — твердо, как медсестра, произнесла Урсула и шепнула: — Наверное, мне теперь лучше вернуться к себе.

Я неловко перевернулся, чтобы поцеловать ее, но нигде не мог найти ее губ.

— Никаких поцелуев. Никогда не целуй меня в губы.

— О любимая, любимая.

— Теперь ты меня никогда не оставишь, верно? — заявила она.

— Нет, никогда, никогда.

— И ничего не скажешь Грегори, верно?

— Нет, не скажу, не скажу.

— Спокойной ночи, Рыжик. Оп-ля. Мне ведь, кажется, нельзя тебя так называть?

— Можно, можно.

С днем рожденья, Терри. Так немного надо, чтобы ты почувствовал себя лучше.

В то утро я подал Урсуле чай в постель («С днем рожденья, Терри»), поцеловал ее в гладкий лоб и вручил записку, в которой говорилось, что я люблю ее и всегда буду защищать (инцест такая штука — никакое хладнокровие не поможет. Они не могут убежать. Они не могут скрыться. Они просто не могут скрыться), и, чувствуя себя разнюнившимся школьником, пошел к метро. Минуты две я простоял, задрав голову, следя за тянущим вслед за собой дымчатую полосу реактивным самолетом — поблескивающим крестиком в синей бездне над тонкими, похожими на рассыпанную соль облаками. Даже грохот и тряска подземки звучали для меня по-новому: в них была цель (есть причины, по которым люди ездят на работу). Едва придя в контору, я позвонил ей, мне неистово хотелось получить подтверждение, что моя жизнь изменилась. Как ты? Все в порядке? Я хорошо, хорошо. А ты как? Ты уверена, что все в порядке? Этого оказалось мало: через десять минут я позвонил снова. Ты прочла мою записку? Все, что я написал, правда. Правда. Больше никогда ни о чем не беспокойся. То же повторилось и днем: я просто не мог удержаться. Это опять я. Прости. Можно, я куплю тебе на вечер чего-нибудь вкусненького? Я люблю тебя. Почему? Потому что всегда любил. Не спрашивай почему. Я тебя люблю.

Почему? Потому что она снова дала мне почувствовать мой петушок — вот почему. Я так радикально, так бесцеремонно изменился, что мне хотелось встретить полоумного Уорка, да кого угодно, чтобы подойти и сказать: «Эй, что с вами случилось? Кто-то снова дал вам почувствовать ваш петушок?» Да, наверняка. Готов признать, что в определенном смысле это далеко от идеала. К примеру, Урсула до некоторой степени приходится мне сестрой, и кажется, она часто не понимает хорошенько того, что происходит на самом деле. Это привносит элемент случайности — я чувствую себя ловкачом эпохи Иакова I, который прокрадывается в темную спальню в обличье отсутствующего мужа, или матросом-счастливчиком, который оказался первым в очереди на групповуху: знай они то, что знаю (чувствую) я, они бы так не предвкушали. Но, господи, Грегори делал то же (разве нет?), а он ведь действительно ее брат. И это только начало. И кто я такой, чтобы критиковать?

Сегодня вечером мне хотелось стремглав ринуться домой, но даже в рутинных проволочках ощущалось что-то дерзко эротичное. Я влюбился в продавца, у которого покупал вечернюю газету, и ответил на приветствие табачника с отменной учтивостью. Желтые огни у входа в метро, складывавшиеся в мозаику цен и маршрутов, не рассеивали внутренний полумрак, и пока я спускался по эскалатору под серые своды, у меня было такое чувство, будто некое огромное, всевидящее существо приветствует меня в своем глубинном убежище. Мой поезд мчался под городом, пулей вылетая из туннелей, уползая под землю и возникая вновь.

Дома меня ожидали всевозможные сюрпризы. Когда я с лаем вприпрыжку ворвался в квартиру, держа в пасти два подарка для Урсулы, а мой хвост тяжело стучал по ковру, первый, кого я увидел, был этот чертов Грегори (кто он вообще такой, черт возьми?), сидящий с Урсулой у нее в комнате. Но умерь свой пыл, дружок, и к тому же забавно было смотреть (пикантная шутка над прошлым), как она тайком подает мне успокаивающие знаки. Я тут же великодушно пригласил обоих в дорогой французский ресторан на Доун-стрит (к тому же на работе мне в связи с днем рождения выдали премию — двадцать пять фунтов. С днем рожденья, Терри). Когда мы разошлись переодеться, я раболепно разложил перед Урсулой подарки — кашемировый жакет и какие-то духи, — которые она приняла с серьезно-довольным видом, мимоходом поцеловав меня в лоб. Ужин заставил меня почувствовать себя уверенным, даже баловнем, факиром на час — Грегори молча пожирал еду (наверняка вдохновленный блестящей перспективой наесться и напиться задарма), Урсула держалась спокойно и внимательно, в то время как я распоряжался подачей блюд.

— Полагаю, сегодня наш общий праздник, — обронил я в какой-то момент.

— Да, — согласился Грегори, — полагаю, что так.

Мы возвращались домой рядом, взявшись за руки: Урсула между своих братьев. К моему благодарному облегчению, Грегори мрачно предложил всем тут же ложиться спать, так что мы с Урсулой цепочкой прошли по коридору (Спокойной ночи. Спокойной ночи. Спокойной ночи) и молча, не улыбаясь, принялись раздеваться и мыться, как люди, прожившие вместе всю жизнь. Я вышел из ванной в халате и прошел мимо ее постели, почти не посмотрев в ее сторону. Потом лег, выжидая, освещенный слабым светом последней сигареты. Она пришла (быстрый топоток босых ног в темноте, мягко, по-кошачьи запрыгнула коленями ко мне на подушку, нервно, как зверек в норку, юркнула под одеяло). Я тоже.

В августе у нас обоих дни рождения — потрясающее, достойное Нострадамуса совпадение, всегда так волновавшее моего отца. Кстати, вы знаете, какова последняя блажь этого сумасбродного старого прохвоста? По словам мамы, он благоустраивает заброшенное поле в дальнем уголке нашего поместья, возводя изгороди, устраивая искусственные фатаморганы и прочую дребедень, — все это, разумеется, ценой колоссальных расходов. Мы с мамой вынашиваем, боюсь, давно запоздавшие планы, как заставить его отложить, отменить свою затею, прежде чем он окончательно доведет нас до нищеты.

Естественно, близость наших дней рождения всегда была источником мучительных терзаний для Теренса и даже у меня вызывала довольно болезненную неловкость. На мои вечера съезжалось от тридцати до сорока друзей, а поскольку большинство моих друзей привозили в Риверз-корт их родители и поскольку большинство родителей моих друзей были друзьями моих родителей, двери в доме буквально не закрывались и карнавальный, праздничный дух благостно осенял все поместье — отовсюду раздавалось «тук-тук» возводившихся на лужайках шатров, по всем коридорам сновали нахмуренные, озабоченные слуги, примерные крестьяне (сминая кепки в пуках, как газеты) получали свой дешевый пунш у боковых дверей, притихшие тяжеловесные автомобили расположились на обочине широкого подъездного пути, как носороги в речном русле, громогласная какофония нанятого шумового оркестра с их канистрами и бочками, сочные звуки казу, свистки и вымпелы — цветущая толчея позднего лета. Бедняга Теренс! Помнится, именно по моему предложению мы однажды решили осуществить пагубный план объединения двух празднеств. Попробуйте представить себе две разительно отличные груды подарков, сложенные в гостиной: полдюжины скромных семейных сувениров для Теренса рядом с горой моих фантастических пиратских трофеев. Постарайтесь вообразить вступительные речи, от которых все невольно вздрагивали: «А это маленький Теренс (мальчик, которого мы усыновили), чей день рождения тоже сегодня, ну не совсем сегодня, дело в том, что…» И напрягите внутреннее зрение, чтобы увидеть, как на двух совмещенных кадрах, сына-избранника, метафорически вознесенного на плечи толпы, осыпаемого ливнем конфетти и окруженного всеобщей любовью, и тошнотворного, съежившегося от страха, пылающего от стыда приблудного пащенка, который всегда искал любую возможность спрятаться. Впоследствии мы вернулись к обычному порядку: моему мифическому mardi gras [14]предшествовало скромное домашнее чаепитие с крекерами, в котором значительная роль отводилась специально подкупленным слугам. (Теренс посещал городскую школу и, несомненно, сформировал определенные критерии выбора своих приятелей. Но не могли же мы устраивать в Мэнор-холле сборище местных дворников, крысоловов и золотарей? Не могли ведь?) Мы с Урсулой неизбежно чувствовали себя подавленными, и подавленность эта лишь усиливалась таким очевидным неравенством, однако, честно говоря, мы были слишком поглощены друг другом, чтобы принимать несчастья Теренса близко к сердцу. Видите ли, те годы полностью принадлежали нам с Урсулой — Урсулой, чье растущее тело я знал так же хорошо, как форму собственных зубов, — и обиды обреченной и жалкой жизни Теренса, со всеми ее унижениями и ненавистью, казались бесконечно далекими, не более чем образом исступленной жадности, глупости и грязи, которые внезапно обступили нас со всех сторон.