Видишь ли, в некотором смысле я готов поспорить, что все это было просто вопросом привычки. Всякий раз, когда наши сексуальные отношения с женщинами пересекались, Терри не смел и рта раскрыть насчет того, кто кому достанется, кто кого хочет, кто кому больше нравится. По сути, в подобных ситуациях он с готовностью брал на себя роль мальчика на побегушках, расторопного сводника, добровольно отказываясь от статуса самостоятельной сексуальной единицы с собственными запросами, обидами и достоинством. «Теренс, сходи позови тех двух девчонок… Вон там две девчонки, Терри, — сходи позови их… Сходи позови вон тех двух девчонок, Терри…» Что-то в этом роде. Вполне естественно, ему доставалась уродина (если и доставалась), либо, в тех редких случаях, когда девушки оказывались одинаково привлекательными, что редкость: красавицы выходят охотиться на пару с чудовищами (почему? достаточно взглянуть на меня и на Теренса), он мог,мог попытаться заарканить отвергнутую мной насупленную, фыркающую подругу. Такое положение дел его устраивало. Правда, время от времени я неизбежно чувствовал исходящие из самого его нутра медленно пульсирующие волны желания, но в целом он держался исключительно робко и застенчиво. Так или иначе, секс в глазах Теренса был греховным проступком, и этот греховный проступок для него лежал в основе жизни.
Я даже вынашивал сложные планы, дабы хоть как-то подбодрить Терри в этом смысле. К примеру, весной в городке появляются две богатые, предоставленные самим себе девушки. Не успеваю я вернуться на каникулы из Пирфорса, как меня — любимца и баловня взрослых — уже приглашают на долгие чаепития в отсутствие родителей. Я привожу с собой маленького Теренса — отчасти для его собственного удовольствия, отчасти чтобы избавиться от назойливой младшей сестры, которая не приглянулась мне из-за своего вечного стремления к соперничеству (к тому же я заметил у нее на ногах плотно прижатые чулками темные волосы, напоминающие препарат на предметном стекле микроскопа). Тем не менее она не обращает на Терри никакого внимания, пока не вмешиваюсь я и по секрету не обещаю обслужить неряху, если она будет благосклонней к моему другу. Победа достается мне нелегко и едва не вовлекает в неприятности.
Или еще: под моим руководством Теренс увивается за двумя довольно миленькими продавщицами из магазина кембриджского автовокзала. Через несколько минут обе девчонки уже гладят мои блестящие волосы, а Теренс сидит сгорбившись на краю скамейки с отсутствующей, вымученной улыбкой на своем грубом лице. Я игриво обещаю двум потаскушкам, что первая, кто проявит снисходительность к моему названому брату, будет первой на очереди, чтобы провести час наедине со мной. (Обещания обещаниями, но в то время я был предан своему школьному другу.)
Так оно обычно все и происходило, мы заключали нечто вроде контракта на сезонную работу. Следуя тому же соглашению, ему доставалась моя дорогая одежда, когда я из нее вырастал, отвергнутые и брошенные мной девицы, объедки с барского стола, которые он виновато извлекал на свет божий, словно из запретного ящика комода, гниющего на чердаке.
А как бы вели себя вы?
И вот он я… Позади — изматывающе утомительная неделя да еще эта чертова болезнь, из-за которой я не мог выбираться к своему другу Торке, а тут эта во всех смыслах приемлемая девица, которая только что не вешается мне на шею, и…
Послушай. Теренс только что выкинул какой-то глупый фортель, когда зазвонил телефон. Было уже за полночь, и все трое повернулись к телефону — одышливые смешки Т. разом прервались, — уставившись на него в некотором недоумении. Я впился взглядом в лицо Джоан (глаза ее стали фиалковыми в приглушенном свете комнаты), пока Теренс на заплетающихся ногах подошел к телефону и снял трубку, повернувшись к нам спиной и не видя наших оживленных глаз («Здравствуйте. Извините?»), глаз, которые уже искали друг друга по протянувшимся в воздухе скользким прохладным параллелям («Да. Кто?»), параллелям, которые уже казались набухшими тайной влагой («Она — что? Когда?»), влагой, которая уже блестела, как капли воды на утиных перьях, на выступающих частях наших тел («Где? Да, да. О господи, конечно»), тел, которые уже…
Бешеным рывком Теренс обернулся к нам. Он бормотал что-то об Урсуле и больнице.
— Я должен ехать, — неуверенно произнес он и, пошатываясь, двинулся к лестнице.
Но разве нам с Джун было до него?
Громко хлопнула дверь.
Я поднял указательный палец и медленно поманил ее к себе. Она повиновалась, завороженно раскачиваясь, загипнотизированная, ослепленная, прибитая. Она склонилась надо мной, как в первую ночь, на полуоткрытых губах застыла сонная сладострастная усмешка. Отлично.
— Сядь.
Первым делом — запустив руку в крутые завитки в нее на затылке — я стал обморочно медленно пригибать ее лицо к своему. Но затем быстрым, повелительным рывком я умело направляю ее губы — куда бы вы думали? — к роскошному, туго напряженному члену, который уже давно и свободно вздымался из складок моего кафтана (кстати сказать, кафтан у меня темно-бордовый, застегивается снизу доверху, а у шеи заканчивается забавным гофрированным воротником в стиле «паж»). Не знаю, кто из нас больше был в трансе, когда ее сморщенный ротик приблизился к моему царственному куполу: повинуясь моей твердой руке, лицо ее придвинулось почти вплотную, пока я, используя только естественный вес — мне даже не пришлось напрягать ягодицы, — прошелся по периметру ее губ. Бедная Джоан, ее ротик золотой рыбки обмяк от желания к тому времени, как я позволил ему, причмокивая, как бы в предвкушении чего-то сладкого (хотя, разумеется, под строгим контролем моей уверенной горячей руки), достичь цели и всласть присосаться, прежде чем я отвел ее голову назад и, приблизив к своему лицу, сказал:
— Хочу, чтоб ты разделась. Сейчас же.
Мне показалось, что девушке было непросто снова встать на ноги. Между тем я положил голову на локоть, наслаждаясь зрелищем. На ней была узорчатая тенниска и дангери. Она сбросила свои золотистые туфельки.
— Груди — в последнюю очередь, — уточнил я, ткнув указательным пальцем.
Первым делом, разумеется, последовали джинсы — Джоан, не очень изящно, сдернула их вместе с розовыми и вполне опрятными трусиками (я всегда любил полюбоваться девственной припухлостью, прежде чем столкнуться с волосатой реальностью). Но она все еще выглядела довольно симпатичной, стоя передо мной, вызывающе расставив ноги, пальцы уже шевелились под тенниской в нескольких дюймах над неутешительно реденькой челкой, блестящей от хны. Теперь о грудях. Боюсь, они не вызвали во мне той мягкой экзистенциальной боли, которая настигает вас, когда вы медленно расстегиваете рубашку, когда внезапно развязывается кушак халата, когда пышущий жаром бюстгальтер со вздохом обдает вас своими испарениями, того чувства остекленелого отчаяния, что мир не доживет до мига, когда вы сможете коснуться обнаженной кожи. Джун поступила иначе: взявшись обеими руками за низ тенниски и мгновенно скрестив их, как при игре в «корзиночку», она потянула материю вверх, так что груди буквально выпрыгнули у нее между локтями и шеей, спрятав лицо и с причудливой резкостью явив две огромные колышущиеся возвышенности, которые доверчиво плюхнулись обратно на грудную клетку. (Не будем забывать, что она была пьяна.) Однако как только она стащила с себя эту чертову штуку и принялась выбираться из рукавов, она закрыла глаза и рассмеялась и на какое-то мгновение показалась трогательной, хорошенькой и способной на многое.
С той пренебрежительной грубостью, которую обожают все девушки, я одним рывком опрокинул ее на кровать. Ты, конечно, знаешь, что это значит, когда кто-то отчаянно хочет тебя. Ненасытные поцелуи, осыпающие тело, заломленные руки, блуждающие по всем потаенным уголкам, содрогания, прерывистые вздохи умоляющего желания? Но не всегда. Я лежал на спине, заложив руки за голову, ожидая, пока не схлынет первая волна ее неистовства, чтобы решительно овладеть ситуацией. Затем я перевернул ее на спину, распластав на постели, и, сжав ее бедрами, заложил ееруки ейза голову. Обоих еще больше подстегнула и развеселила ее поза — точь-в-точь из порнофильма, — и тогда я начал медленно скользить вверх, к ее диафрагме, не оставляя сладких заигрываний со взбухшим трио, на котором я восседал, напирая, покачиваясь из стороны в сторону, покуда ее готовые лопнуть соски не взмолились о пощаде. Еще капельку продвинувшись вперед, поудобнее, как на скамейке, усевшись на ее грудях, я по диагонали склонил свое туловище, упершись руками в изголовье кровати, и не торопясь, выждав удобный момент, погрузился в жадно отверстое О.
