— Прочь отсюда? От чего?

Перл замолчала. Было десять часов вечера, а они беседовали с самого ужина-пикника. С момента прибытия Хэтти, уже два дня, был один сплошной пикник. Непрестанно шел дождь, и под этим предлогом они сидели дома. Они выходили за покупками, и еще Перл сводила Хэтти на прогулку под дождем по центру Эннистона. Хэтти, конечно же, ни разу не была в Эннистоне, поскольку на ее недолгой памяти Джон Роберт тут ни разу не жил — более того, она и название-то города услышала впервые совсем недавно. Джон Роберт никогда не говорил о прошлом, а в биографии Перл этот, теперь такой судьбоносный, город не оставил следа. Кроме того, до сих пор они, конечно, часто обсуждали дедушку Хэтти, но избегали углубляться в подробности или задаваться слишком смелыми вопросами. Тайна Джона Роберта оставалась неизмеренной и даже неназываемой. Когда Хэтти была моложе, Перл думала, что неправильно будет обсуждать этого великого человека в духе, граничащем с неуважением. Кроме того, у Перл было собственное мнение насчет Джона Роберта, которое она не рисковала высказывать. Хэтти удивительным образом, как это умеют дети (что было странно в ее ситуации), просто не думала о дедушке. Когда она была поменьше, он олицетворял собой довольно обременительный долг. Чаепития с ответами на его дежурные вопросы были тяжкой повинностью, которую следовало исполнять без ошибок. Атмосфера этих встреч сохранилась в памяти Хэтти — тяжкая, сырая, душная, бесконечно гнетущая и просто угрожающая. Хэтти всегда боялась Джона Роберта, хоть и не сильно. Перл тоже его боялась, причем больше. А теперь, впервые в жизни, девушки поселились в городе, где жил и он — по крайней мере, сейчас. Это следовало из обратного адреса на его письмах: Заячий переулок, д. 16, Эннистон. Без сомнения, Джон Роберт заявит о своем присутствии. Девушки старались об этом не думать.

Дивная игрушка — дом — отвлекала их от беспокойства. Хэтти мельком осмотрела город, а потом девушки занялись расстановкой и обустройством. Прибыл сундук и книги Хэтти. Девушки расставили книги и развесили одежду. Еще они передвинули мебель. Хэтти поставила на комод чешущего ухо бурого кролика, эскимосского тюленя, гладкого, как слизень, и бело-розовую японскую вазочку с примулами, недрогнувшей рукой сорванными в том конце сада, что ближе к проезду Форума. Девушки обегали весь дом, открыли все ящики и дверцы шкафов, распахнули все расписные ставни. В одной из комнат первого этажа они слегка испугались, когда, открыв шкаф, наткнулись на недвижные взоры грубо раскрашенных божков из глины и папье-маше. То были старые идолы Алекс, которых она собиралась убрать, но забыла, прощаясь со Слиппер-хаусом после известия, что Джон Роберт тут жить не будет. Она убрала кисти и краски, печальные живописные напоминания о ее прежней жизни неудавшейся художницы, но божков оставила. Хэтти отнесла одного — рыжего, с песьей головой и застывшим взглядом — наверх, к себе в комнату, в компанию к кролику, тюленю и японской вазе, но вскоре, движимая суеверным чувством, вернула обратно в шкаф. Перл, когда первый раз ночевала в доме, еще будучи одна, выбрала маленькую спальню окнами на Белмонт (которую Алекс предназначала для Джона Роберта), а не большую (с собакой и дирижаблем, окнами на сад и заднюю калитку). Но Хэтти, когда приехала, предпочла вид на Белмонт, потому что там были береза, медный бук и гинкго.

— Наверно, мне надо завтра пойти повидать миссис Маккефри.

— Профессор не велел ее беспокоить. Я ей сказала, что мы приедем. Мы с ней столкнемся в саду.

— Надо полагать, в сад нам можно.

— Он ничего не сказал про сад.

— Как близко кажется шум поезда ночью. Ты заперла дверь?

— Да.

Они сидели в спальне Хэтти. Хэтти — в бело-фиолетовой школьной ночной рубашке с длинными рукавами, Перл в темно-синей нижней юбке и темно-синих чулках. Хэтти сидела на кровати, Перл — в одном из восточных бамбуковых кресел. Они сидели прямо, сосредоточенно, настороженно, будто на совещании. Волосы Хэтти, почти серебряные, длинной тяжелой косой спадали по спине; они выглядели странно, гладко, словно растение, проросшее на тропическом дереве. Мраморно-бледные глаза беспокойно озирались, опасаясь узреть в окружающем нежданный дефект или упущение. Одна ладонь была прижата к губам, а другая касалась лба, словно надевая или поправляя невидимую ауру, тюрбаном окутавшую голову. Детское личико было гладким и прозрачным, без единой морщинки. Перл сегодня не выглядела строгой и старшей. Она только что вымыла голову, и в темно-каштановых волосах, ненадолго окруживших лицо пружинистым ореолом, заиграли рыжеватые отблески. Уже на следующий день волосы снова потемнеют, станут прямее и жестче. Желтоватый лоб Перл и тонкий нос, отходивший от него столь неумолимой прямой линией, словно кто-то нарисовал вертикаль, указующую на тонкий прямой рот, иногда темнели, чуть морщинились, обветренные. Сегодня смуглая кожа Перл была восковой, красивой, чуть полированной, словно тронутой южным солнцем, зелено-карие глаза — не яростными, а задумчивыми.

— Мне надо будет зашить эту ночнушку. Смотри, на плече Дырка.

— Я зашью, — ответила Перл, — оставь ее завтра где-нибудь на виду.

— Нет, с какой стати ты будешь зашивать мои вещи?

Перл не ответила. Слишком пугающий фон для таких вопросов складывался вокруг в последнее время. Вместо этого она сказала:

— Тебе надо купить вещей. Странная ты, обычно девчонки только и думают, что о тряпках.

— Нет, не странная, — ответила Хэтти. И добавила: — Нам надо экономить.

Открылась еще одна пугающая перспектива.

— Нам?

На самом деле Перл откладывала деньги, значительную часть собственного жалованья, и деньги Хэтти тоже накапливались, поскольку она была удивительно равнодушна к одежде и вообще к радостям жизни и до сих пор трудно бывало уговорить ее что-нибудь потратить. Профессор (как Перл его называла) не задавал вопросов, а Перл не считала своим долгом сообщать ему, что средства, выделяемые им на содержание Хэтти, копятся на счету в банке. Когда-нибудь Хэтти пригодятся эти деньги. Перл, с ее тонким прямым носом и узким прямым ртом, была очень рассудительна, в том числе — умела не слишком задумываться о головокружительной открытости будущего. Перл была рада, что у них есть деньги, у нее и у Хэтти; и все это, вместе взятое, — ее облегчение и сказанное Хэтти «мы», в сложившихся обстоятельствах звучащее странно и вызывающее вопросы, — чем-то расстроило обоих. Они не говорили об этом вслух, но обе не полностью доверяли Розанову — он был слишком всемогущ, непредсказуем, невероятно странен.

— Хочешь поехать в Лондон за покупками? Мы можем продумать список. Тебе многое нужно.

— Нет, не надо. Я хочу остаться здесь.

— Тогда можно пойти в Боукок, это большой магазин, в Эннистоне.

— Нет. Здесь — я хочу сказать, здесь. Я хочу остаться в этом доме, спрятаться. Я тут так счастлива, с тобой. Давай ни с кем больше не будем связываться, не будем никуда ходить.

— Хэтти, миленькая, тебе не надо прятаться, это нехорошо. Ты уже школу кончила.

— О, я знаю, знаю…

Глаза Хэтти вдруг налились слезами. Перл это не смутило.

— Ты должна выходить в город, плавать, ты же обожаешь плавать.

Хэтти слыхала про Купальни. Горячие источники ее манили.

— Но меня увидят. Ну, наверно, это все равно, потому что меня никто не знает, а если бы и знали, что во мне интересного? Но я не хочу, чтобы на меня смотрели. И я же не могу пойти в бикини.

— Почему? Здесь носят бикини!

— Я куплю нормальный купальный костюм. Не хочу больше носить бикини.

— Значит, нам все равно нужно по магазинам!

— Наверно, я не пойду в Купальни, там так много народу. Перл вспомнила слова Руби о том, что люди будут смеяться.

Конечно, весть о розановской внучке уже облетела Эннистон. Любопытство будет жгучим и далеко не всегда доброжелательным. Опасение Хэтти, что на нее будут смотреть, было пророческим.

— Не говори глупостей, — сказала Перл.

— Перл.