Когда Алекс вернулась с Руби из Института, письмо Джона Роберта Розанова словно жгло ей карман. Она пошла наверх, в гостиную, но не стала сразу вскрывать письмо. Стоя в эркере и глядя в окно на холодные испуганные деревья и мокрую зеленую крышу Слиппер-хауса, она отдалась буре чувств. А может, это было больше похоже на медленную, как во сне, езду с американской горки: падение, взлет, головокружение, момент предвкушения, ощущаемый нутром. Ее слегка тошнило, и она чувствовала, что ее шатает, как бывает спьяну. Алекс удивлялась своим чувствам, но при этом сознавала, что уже давно и странно волнуется, словно ожидая какого-то происшествия. Это не было обычной меланхолией стареющей женщины, скорее похоже на призыв к действию, с явственным привкусом раздражения на весь мир и жажды перемен к лучшему, пусть даже и насильственных. Она вспомнила, что вчера ей приснилась ее старая няня; это было предзнаменование, и не обязательно доброе.

Она вытащила письмо, ощупала и наконец торопливо вскрыла. Там было написано:

Алекс долго смотрела на текст. Он оставался загадкой, тревожащей и непонятной, словно послание на чужом языке, внезапно проступившее на стене. Первым делом она ощутила разочарование. Чего она ждала, безумная? «Алекс, я все эти годы не переставал думать о тебе. Я должен открыться…» и т. п. Эта формальная записка с «наилучшими пожеланиями» была поистине холодной. «Я должен задать Вам некий вопрос». Такие выражения не могут предвещать пылкое объяснение в любви. На мгновение Алекс почувствовала себя совсем по-детски разочарованной. Она смяла письмо. Потом опять расправила.

Письмо было сухим, но в то же время весьма интригующим. В конце концов, если Джон Роберт в самом деле хочет выразить романтические чувства, он слишком горд, чтобы сразу раскрыть карты. По правде говоря, именно такое письмо он и должен был написать, предложить встречу и ничего больше не выдавать. Он захочет на нее посмотреть, может быть, побеседовать, напустив на себя мнимое равнодушие, попытаться понять, каковы ее чувства. В Купальнях он, кажется, оглядывался, словно искал кого-то. Зачем он вернулся в Эннистон? Уж конечно, не только затем, чтобы лечить артрит водами. Алекс и Джон Роберт познакомились в юности, когда впечатления закладываются глубоко и надолго. Быть может, Джона Роберта тянуло к Линде, но любил он при этом Алекс? Он вполне мог думать, что дочь Джеффри Стиллоуэна — не для него. Быть может, он живо, с сожалением вспоминал ее все эти годы? Еще секунда, и Алекс уже говорила себе: да разве он мог не вспоминать!

Однако она придержала разбег фантазии. Хитрость, инстинкт самосохранения заставили ее успокоиться. Она принялась обдумывать непосредственную механику визита. Розанов не выразил желания прийти к ней, и его можно понять. Она принялась репетировать в уме встречу с философом. Разумеется, ей не хотелось внезапно столкнуться с ним в Купальнях. Алекс начала воображать, как они встретятся здесь, у нее в гостиной. Руби впустила его в дом. Слышны тяжелые шаги на лестнице. Она даже стала выдумывать предлоги, чтобы его пригласить. Ей повезло, не придется думать, кто должен сделать первый шаг, хотя прогулка через весь Эннистон в такую погоду ее не украсит. Он тоже хотел встретиться с ней у себя дома, где и стены помогают.

Заячий переулок. Она не знала, где это. Она позвонила. Руби взобралась по лестнице такой же тяжелой, как у Розанова, походкой, явив каменное лицо и монументальную фигуру.

— Руби, профессор Розанов пишет из Заячьего переулка. Где это?

— В Бэркстауне, у переезда, — ответила Руби. И добавила: — В старом доме.

— Что?

— Он у себя в старом доме, его мамки, где он родился.

Алекс подумала.

— Откуда ты знаешь?

— Шестнадцатый дом, — был ответ, — Все знают.

— Спасибо, Руби.

Та удалилась.

Алекс было неприятно, что Руби так много знает. Слишком много.

Ответить ему сразу же? Нельзя показывать, что она слишком заинтересована. Может быть, подождать несколько дней, потом написать небрежно, как будто совсем забыла про его письмо? Но она не сможет притворяться равнодушной. Ей уже слишком сильно хотелось взяться за перо. Надо успеть, чтобы ответ ушел сегодня. После этого решения она погрузилась в раздумья, наслаждаясь ими, роскошествуя в них, словно сидя по шею в горячей воде пароварки. Наконец, не торопясь, она подошла к столу, приготовила ручку и бумагу и написала следующее:

Насчет тона письма сомнений не было: ответ должен быть по крайней мере таким же холодным, как приглашение. Она сомневалась лишь в «наилучших пожеланиях». Вдруг это прозвучит как ехидная пародия? «С уважением»? Ни в коем случае. «До скорого свидания»? Нет. Она запечатала конверт, вышла из дому и опустила письмо в ящик.

Сегодня вторник; завтра она увидит Джона Роберта Розанова. Теперь ей хотелось отложить эту встречу, которую разыгравшееся воображение представляло такой судьбоносной. Она была одна. Звонок Тома и весть, что он не поселится в Белмонте, накрыли Алекс волной черного отчаяния, словно ее собственная, личная смерть подтолкнула ее локтем под ребро. Но теперь, с появлением нового предмета внимания, Алекс поняла, что так гораздо лучше. В какой битве ей ни суждено сойтись с Джоном Робертом, она должна быть одна в доме: открыта для гостя, свободна, без свидетелей. Нужно расчистить место для сражения. А неожиданной вести, что с Томом на Траванкор-авеню поселился мужчина, Алекс обрадовалась. Она притворно разделяла семейное беспокойство насчет наклонностей Тома, но втайне надеялась, что он гомосексуалист. Очередная невестка ей была бы совершенно ни к чему.

Опять уставившись в окно на терзаемые ветром нарциссы, Алекс увидела лису. И тут же поняла, что это самка. Лисовин был крупнее и с темным пятном, словно с меткой дьявола. Лисичка была грациозная, деликатная, очень женственная, в черных чулочках. Она двигалась, как будто боялась запачкаться, чуточку боком, потом села среди нарциссов. Она подняла голову и уставилась на Алекс неподвижным взглядом бледно-голубых глаз.

Джон Роберт Розанов устал от своего рассудка. Устал от своей сильной личности, своей внешности, своего действия на окружающих. Он часто думал о смерти. Но все же что-то еще привязывало его к миру. И это была не философия.

Он сидел в доме, где родился, в комнате, где родился. Его не покидала иллюзия, что, являясь из чрева матери, он слышал, как отец с дедом говорили по-русски. Джон Роберт не знал русского языка. Теперь он жалел об этом, но было уже поздно. И для других вещей, которых он не сделал и жалел об этом, тоже было уже поздно.

Теперь каждое утро, взваливая на себя бремя бодрствования, он размышлял о его странности, о тайне сознания, такого обобщенного и такого детального. Почему мысли не убегают от своих владельцев? Почему личность остается единым целым, а не дробится на капли, разлетаясь дождем? Каким образом существует сознание, как оно может продолжать существовать? Неужели проклятие памяти никогда не кончится и почему оно не кончается? Разве настоящее самой природой своею не уничтожает прошлое? Разве раскаяние — не фикция, не результат образцового заблуждения? Как могут чувства свидетельствовать о чем бы то ни было? Все эти дни и ночи, проведенные со многими и с единым, — как мало мудрости они принесли теперь, когда мысли преобразуются в живые sensa [49], а видимость и реальность борются у него в черепе, который кажется по временам гигантским, как вселенная, и пронзает его такая же гигантская боль. Смысл солипсизма, часто упускаемый из виду, — в том, что он отменяет мораль. Так что, если боль, которую он чувствует, кажется духовной болью, ведь наверняка это значит, что он — жертва ошибки? Что проку от всего этого, когда тебя поддевает на вилы и швыряет обратно в круговерть мучительного бытия. А тот, Другой, чью твердую тончайшую грань он стремился очертить и в чьем небытии временами торжествовал — всего лишь амебообразное желе, неаппетитная эктоплазма блуждающей идеации [50]. Истина — лишь понятие, что когда-то его привлекало.