— Вы еврей?

— Да.

— Вас это беспокоит?

— А должно?

— То, что вы христианин, — разве это не измена, вы не чувствуете себя предателем?

— Нет! Я верующий человек. По крайней мере, в этом моя религия мне помогает.

— Избавляет вас от чувства вины?

— От иррационального чувства вины.

— Но меняет ли она вас каким-то образом, ваш Христос что-нибудь для вас делает?

— Он меня удерживает от действий.

— Так поступал Сократов даймон! [71]

— Но… это совсем нетрудно…

— То есть вы ничем не жертвуете?

— Нет.

— Значит, с вашим Христом вы очень немногим рискуете.

— Рискую? Я всем рискую.

— Если вам не приходится и пальцем шевельнуть, нельзя сказать, что вы всем рискуете.

— Я хочу сказать… это совершенно другой мир.

— Мир веры, вашей веры?

— Я знаю… всегда есть… большее спокойствие, большая тишина… больший простор… куда я могу перейти… и двинуться дальше… и меня каким-то образом сделают лучше… В этом нет ничего театрального, ничего захватывающего, ничего насильственного, так что нельзя сказать, что я чем-то рискую.

— Мне нравится эта картина. Притязания морали так просты, что от метафизики остается один фарш. А этот дурак Айвор Сефтон думает, что метафизические образы — признаки паранойи! Мы все творим образы. Так значит, спокойная жизнь, никакого чувства вины? В чем заключается ваша работа в приходе?

— Я отправляю обряды. Жду, когда люди меня сами позовут.

— Священник-пожарный! Не ловец человеков.

— Я рыба, а не рыболов, рыба в поисках сети.

— «Идите за мною, и я сделаю вас ловцами человеков». В Бэркстауне была секта, когда я был ребенком, они это пели.

— И сейчас есть — возле железной дороги.

— Простая вера. Вот они думают, что спасены.

— Вера означает… по крайней мере, что не приходится считать свои грехи.

— Но если Бога нет, значит, считать грехи приходится, поскольку больше некому, или вы верите, что добродетель — это гармония добра и зла?

Отец Бернард пришел в ужас.

— Я не гностик! Это омерзительная ересь! Настоящая магия!

— Ересь! Вы сами разве не погрязли в ереси? Но почему магия?

— Жажда знания может выродиться в вульгарное шаманство. Мы от природы любим зло, а потому думаем, что понимаем его. Потом внушаем себе, что в нем есть добро, словно свинец превращаем в золото. Но тут нет ничего общего — разница между добром и злом абсолютна. Нельзя увидеть оба полюса сразу — мы не боги.

— Вы верите в эту абсолютную разницу, в эту… пропасть?

— Да, я думаю, что мы ее ощущаем все время. Да, я в это верю… а вы — нет?

— Почему мы в этом так уверены? — почти сразу отозвался Розанов, — Разве в таких вещах можно быть уверенным? Как проверить? Кажется, ясно, что духовный мир полон двойственности, самовнушения, той самой магии, которой вы так боитесь. Если уж говорить об опыте, то мы это испытываем на себе, да еще как. А ваш мистический Христос! Разве он не двойственная, магическая фигура? Например, скажите, вы в него влюблены, ведь так?

Отца Бернарда все это уже начало расстраивать, он сердился на Розанова, а еще больше на себя — за то, что так примитивно говорил о вещах, которые, когда о них молчишь, столь чисты и незапятнанны.

— Зря я о нем заговорил, — сказал он.

— О, понимаю, понимаю. Что ж, оставим его в покое. Но разве религия не вынуждена опускаться до утешения? Вы не хотите меняться, не хотите ничем жертвовать, но из-за каких-то смутных ощущений считаете, что вас простили, что вы невинны, simul iustus et peccator? [72]

Они уже шли через Друидсдейл, приближаясь к общинному лугу, и священник заметил, что Розанов, до тех пор позволявший своему спутнику выбирать дорогу, резко свернул направо, чтобы не идти по улице, где жил Джордж Маккефри.

Отец Бернард не ответил прямо, но сказал:

— Вы очень правильно заговорили о любви. Разве она — не доказательство, что добро и зло несовместимы?

— Может быть, Платон так думал, может быть, Плотин так говорил, но вряд ли вамудастся это обосновать.

— Может, и не удастся… но… когда мы любим… людей… и вещи… и свою работу, и… мы как-то обретаем уверенность, что в этом присутствует добро… абсолютно чистое, абсолютно присутствующее… оно в самой ткани… иначе и быть не может.

— Мы очень высокого мнения об этом слове — «любовь», мы его так и этак поглаживаем, похлопываем… но является ли любовь, как мы ее знаем, хоть когда-нибудь в каком-либо ином виде, кроме маски самой себя? Спросите у своей собственной души. Кто это был?

В этот момент их обогнал отец Несты Уиггинс; он почтительно приподнял шляпу перед философом.

— Доминик Уиггинс, портной, он живет в Бэркстауне, хороший человек.

— Я помню Уиггинсов, — сказал Джон Роберт, — они были католики.

Сейчас они шли по общинному лугу, по сырой, грязной земле. Отец Бернард терпеть не мог пачкать ботинки. Булавки частично расстегнулись, и подол рясы краем волочился по земле. Священнику уже хотелось пить. Если они пойдут обратно в Бэркстаун более коротким путем, по железнодорожной выемке, то через двадцать минут окажутся в «Лесовике». Но, кажется, кто-то говорил, что этот чертов философ — трезвенник?

Отец Бернард сказал:

— Мы любим говорить, что все люди эгоисты, но это лишь гипотеза.

— Отлично, отлично! — ответил Джон Роберт. И добавил: — Мне очень интересен ход ваших мыслей. Но вы не ответили на мой вопрос.

— Когда мы любим что-то непорочное, мы испытываем чистую любовь.

— Люди? Жалкие жулики, все до единого преступники?

— Любя других как Христа — то есть любя Христа, живущего в них.

— Сентиментальная чушь. Кант думал, что следует уважать универсальный разум, живущий в других людях. Чушь собачья. Представьте себе, ex hypothesi [73], что я хочу, чтобы вы меня любили. В этом случае мне хотелось бы, чтобы вы любили меня, а не мой разум или Христову природу.

— Ну… да… конечно, вы правы.

— А вещи — кажется, вы упомянули о любви к непорочному, как это следует понимать?

— Что угодно может стать таинством… преобразиться… как хлеб и вино.

— Что, например? Деревья?

— О, деревья, да… вот это дерево…

Они как раз проходили мимо куста боярышника, который едва ли заслуживал называться деревом. Меж крепких блестящих шипов проглядывали маленькие острые ярко-зеленые почки.

— Красота этого мира, — сказал Джон Роберт, — К сожалению, я ее не воспринимаю. Хотя она могла бы стать полезным доводом против искусства. Искусство, несомненно, дьяволова работа, магия, сливающая воедино добро и зло, место силы, где они резвятся вдвоем. Платон был прав насчет искусства.

— Вы совсем никакого искусства не любите?

— Нет.

— Но ведь, несомненно, метафизика — тоже искусство.

— О да, это пугающая мысль. — Философ помолчал, словно потрясенный ужасной картиной, созданной этими словами, — Видите ли, подозрение, что ты не только не говоришь правду, но и в принципе не можешь ее сказать, — это… страшное проклятие. За такое вешают мельничный жернов на шею [74].

Отец Бернард не нашелся что ответить, а философ продолжал:

— Ваша концепция любви к непорочному — уловка, и я сомневаюсь, что идея любви к Христу, живущему в омерзительной свинье вроде вас или меня, вообще имеет какой-то смысл. Это сентиментальность. Приемчик иллюзиониста, вроде онтологического доказательства. Вы представляете себе совершенную любовь, исходящую из совершенного источника, в ответ на вашу несовершенную любовь, в ответ на вашу безумную жажду любви — а поскольку эта мысль вызывает у вас теплое чувство, она становится аксиомой.

— Я знаю, мой Спаситель жив [75].