Отец Бернард сознавал, что он во многих отношениях никудышный священник, и не расстраивался по этому поводу. Он отправлял для собственного удовольствия те обряды, которые ему нравились, часто в полном одиночестве. Он не ходил навещать прихожан, как делал его предшественник и сам он в более ранние годы служения в бирмингемском приходе. Политика его не интересовала. Он не устраивал ни дебатов, ни дискуссионных групп, не вел ни церковного кружка, ни молодежного клуба, ни союза матерей, ни воскресной школы. Он предпочитал ничем не занимать время после вечерней службы, которую служил каждый день, обычно в одиночестве. Ему нужно было много времени для медитации, для чтения богословских книг, вызывавших в нем нечестивое возбуждение, словно это были порнографические журналы. Иногда он посвящал вечера долгим беседам с особо избранными кающимися грешниками. Это ему нравилось. Грешников он не искал, но сидел на месте, уверенно ожидая, что они сами к нему явятся. У него установились постоянные невнятно-сентиментальные отношения с несколькими женщинами (в том числе с Дианой, и Габриель тоже попала бы в их число, если бы не Брайан), и он позволял себе иногда подержать их за руку. Он сознавал, что он отъявленный лентяй и эгоист. Это беспокоило его чуть больше, чем тот факт, что он еретик, но все же не слишком. Он знал, чего ему ни в коем случае нельзя делать. У него в голове не укладывалась возможность оставить сан. Только в последнее время он стал по временам чувствовать себя как-то неуверенно. Вдруг все-таки скандал, позор, изгнание?

По окончании службы он удалился в ризницу, снял сверкающие одеяния и в черном подряснике вышел к западной двери храма на случай, если кто-то захочет с ним поговорить. Там стояли трое причастников — Гектор Гейнс, Беннинг (его звали Роберт) и Диана. Отец Бернард направился прямиком к Беннингу, худому, большеглазому, с трогательно голодным видом, и пожал ему руку.

— Рад вас опять видеть, Боб. Можно называть вас Боб?

— Бобби, — сказал юнец, чуть покраснев и держа руку священника.

— Замечательно, — ответил отец Бернард, быстро отпустив руку. — Приходите к нам еще. Церковь — это дом.

Он повернулся к Диане, дружелюбно помахав Гектору, сообразительному человеку, который, будучи в дружеских отношениях со священником, понял, что это значит: отец Бернард сейчас не хочет с ним говорить.

Гектор и Беннинг вместе пошли прочь на холодном утреннем ветру, несущем небольшой дождик.

— Странный чувак, — сказал Бобби.

— Кто?

— Священник.

— Он хороший чувак, — сказал Гектор, — и много знает.

Они все так же шли рядом, Гектор думал про Антею Исткот (чей образ надеялся изгнать из мыслей при содействии священника), а Бобби Беннинг мрачно размышлял, как это он вообще собирается преподавать предмет, который, как он недавно понял, ему не по силам.

Отец Бернард повернул выключатель у двери, погасив освещение алтаря и оставив только красную лампадку внутри, и повел Диану по проходу в глубь храма. Они сели бок о бок, священник взял ее кисть, нежно разминая.

— Ну что, девочка?

Диана стиснула его руку, чуть подержала, отпустила и отдернула свою. Священник казался ей привлекательным, но уж очень странным; он был так не похож на других мужчин, полностью лишен характерной мужской грубости. Ей нравилось его трогать, но при этом было боязно, что Джордж, чей образ преследовал ее, даже когда его не было рядом, вдруг выйдет из-за соседней колонны. Она ценила дружбу с отцом Бернардом, особенно потому, что Джордж терпел ее хождения в церковь.

В ответ на вопрос священника Диана, все еще охваченная бурей чувств от принятого причастия, разрыдалась.

— Ну-ну, хватит, мужайся.

— «Мужайся»! Я ничтожество, студень. Студень не может мужаться.

— Студень может молиться.

— Не могу.

— Затихни и дыши Богом. Проси о помощи. Просите, и дано будет вам. Стучите, и отворят вам [64].

— Кого просить, о чем?

— Если будешь просить по-настоящему, тебе обязательно ответят. Побороть своего демона можно только с помощью своего Бога. Он знает. «У Тебя исчислены мои скитания; положи слезы мои в сосуд у Тебя» [65].

— Я так беспокоюсь за Джорджа, — сказала Диана. — Я вся испереживалась. Он на самом деле не такой плохой, это просто миф, который люди поддерживают. Ну да, он вытолкнул того человека из окна…

— Это что-то новое.

— То был несчастный случай, он на самом деле не хотел, и я не верю, что он пытался убить свою жену, как люди говорят…

До священника доходили рассказы о преступлениях Джорджа. Они заметно варьировались. Это правда, что людям хотелось думать о Джордже плохо. Разумеется, Джордж интересовал отца Бернарда с «хищнической», как выразился бы Брайан, точки зрения, но отцу Бернарду было очень трудно думать об этой заблудшей овце, словно его мысли каждый раз оказывались фальшивы с самого начала. Его сердце, обычно заслуживающий доверия вожатый, было здесь бессильно. Он никогда не признался бы в этом Диане, но он боялся Джорджа. Он чувствовал в нем что-то необычное, какое-то выпущенное на свободу зло. Но и это могло быть иллюзией.

— Если б только он бросил пить, — сказала она, — ему бы стало лучше. О, если б только вы для него что-нибудь сделали.

Священник воззрился на нее светлыми, ясными, сияющими глазами. Он устал и хотел есть. Он сегодня был в церкви и постился с половины шестого.

— Не могу, — ответил он.

— Можете. Вызовите его. Прикажите ему явиться.

— Он не придет.

— Придет. Это как раз из тех вещей, которые его забавляют.

— Забавляют! Думаешь, он придет поглумиться и останется молиться?

— Если только вы с ним заговорите…

— Джордж — превыше моих сил, — сказал священник, — Мне лучше не вмешиваться.

Он тихо щелкнул пальцами.

Послышался знакомый скрежет, громкий скрип, лязг металла. Это открылась и закрылась западная дверь. Отец Бернард чуть отодвинулся от кающейся. Его глаза, привыкшие к сумраку, на миг ослепило сверкание красно-синих одежд высокого Христа-судии, опирающегося на меч на витраже в западном окне. Тяжелая поступь, крупное тело приближалось по проходу. Отец Бернард поднялся на ноги.

Джон Роберт, который видел еще хуже, поскольку вошел со света в темноту, пробирался к поднявшейся фигуре, чуть подсвеченной из алтаря. Хотя на фигуре теперь были совсем другие одежды, философ узнал человека, на которого ему вчера указал в Купальнях Ящерка Билль. Он подошел к священнику и сказал:

— Розанов.

Это слово, произнесенное странным голосом Джона Роберта, ничего не сказало бы священнику, если бы несколько человек не показали ему философа там же и тогда же.

— Здравствуйте, — ответил он. — Я отец Бернард, настоятель. Добро пожаловать.

В груди внезапно стало горячо и тесно.

— А это миссис Седлей… возможно, вы уже…

Диана к этому времени тоже встала. Она, конечно, не была знакома с Джоном Робертом, хотя знала его в лицо. Она стояла, задыхаясь и панически трепеща, словно лань, что внезапно учуяла близость льва. (От философа действительно исходил кислый животный запах, который уловило и утонченное обоняние отца Бернарда.) Этот крупный мужчина, подошедший на опасно близкое расстояние, держал в руках судьбу Джорджа, ведал жизнью и смертью. Дрожа от внезапного озарения, Диана подумала: «Да знает ли он, кто я?» (Он на самом деле не знал.)

Джон Роберт кивнул. Диана пробормотала, что ей надо идти, и бегом удалилась в сторону западной двери, почти бесшумно касаясь плиток пола быстрыми ногами.

Отец Бернард неопределенно махнул ей вслед. Он и сам изрядно растерялся. Он был удивлен, смущен, обеспокоен, стеснялся и даже боялся непонятно чего.

— Я хотел вас кое о чем попросить, — сказал Розанов, уже намного отчетливей.

— Конечно… подождите, я свет включу.

Священник тихо, шелестя одеяниями, переместился к ближайшему распределительному щиту и осветил боковую часовню с викторианской картиной, изображающей Христа в Эммаусе.